Страх и наваждения

Премьера, назначенная на 23 февраля, прошла с оглушительным успехом. Актеров долго не отпускали, аплодировали стоя. Василь Палыч, заслуженный артист и записной остроумец, прозванный в народе «Соловьев-Седой» даже пошутил: ишь, чертяки, стараются, как в последний раз! Выходя на поклоны, она вглядывалась в зрительный зал: разгоряченные, раскрасневшиеся лица, в большинстве женские. Аплодисменты наплывали, как шум прибоя, окатывали ее с ног до головы. Впервые в жизни ей поднесли цветы – не стандартный букет от дирекции, а настоящие, от благодарной зрительницы, женщины ее лет. Протягивая скромный букетик, перевязанный розовой ленточкой, женщина что-то говорила – горячо, взволнованно: видно, тоже своя война, необъявленная, с матерью. Она кивала, понимая.

Как всегда после премьеры, собрались за накрытым прямо на сцене столом. Веселились, обнимались, дурачились. Поднимали традиционные тосты: За нас! За успех! За победу! – которую после успешного почина остается только закрепить.

Потом, разумеется: За Главного! – Василь Палыч оглянулся, ища глазами виновника успеха. Тут-то и выяснилось, что Главный исчез, ушел, не попрощавшись, что называется, по-английски. В наступившей тишине Старшая мамаша, предводительница материнской стаи, сказала свистящим шепотом, не выходя из роли: «Неушто друг сердешный сбежал!» – и все засмеялись. Впрочем, Василь Палыч и тут не сплоховал: предложил немедля, не откладывая в долгий ящик, отправить вслед телеграмму. Пьем-де за ваше императорское здоровье! Понятно, в шутку: какие в XXI веке телеграммы!

Самое смешное, телеграмма действительно пришла – в форме эсэмэски: вечером второго дня (счет премьерных дней они вели как от сотворения мира), Главный направил заявление в дирекцию. «По собственному желанию» – без объяснения причин. Узнав об этом, Василь Палыч отпустил было очередную шуточку: «Наш-то – дезертир! Покинул расположение части!» – но, под взглядом директора, осекся. Старшая мамаша потом говорила: «Засмольчил свой рот».

Театральный народ разделился. Большинство осудило, меньшинство (на волне жарких споров кто-то придумал назвать их «оппозиционной группой») – напротив, оправдывало, ссылаясь на «морально-нравственные моменты». Но потом, когда дело дошло до фамилии на афише, даже они не возражали: фамилию снять. Хотя бы из формальных соображений: в конце концов, Главный сам уволился, никто его не увольнял. Масла в огонь тлеющего за кулисами раскола подлило новое ошеломительное известие, которое, как сорока на хвосте, принес помреж. То ли общие знакомые сказали, то ли сам разнюхал, так или иначе, выяснилось, что Главный в полном порядке, живет в Берлине, в собственной квартире, подписал договор с тамошним театром, ставит для них спектакль по Чехову.

После известия о купленной загодя берлинской жилплощади жаркие споры сошли на нет. Теперь, забыв распрю, все гадали, кого пришлют на замену. Ждали решения Минкульта, от которого зависит многое: ставки, репертуар, распределение будущих ролей. Кто знает, как еще поведет себя новый главный.

Помреж меж тем приосанился, ходил по театру гоголем, приставал с дурацкими замечаниями. Остановит в коридоре, достанет из портфеля тетрадку – и ну выговаривать: и то ему не так, и это не эдак. Раньше – курица курицей, а тут, видали как – взорлил! Директор (мужик бывалый, переживший на своем посту не одного главного) по обыкновению отмалчивался, но месяца через два, видно, уловив в городском театральном воздухе какие-то подспудные течения, закрепил за ним казенную машину. Вроде как во временное пользование; но где временное – там и постоянное.

Сама она так и не примкнула: ни к осуждающему большинству, ни тем более к оппозиционному меньшинству. Не из морально-нравственных принципов – какие уж тут принципы! Своих бед хватает.

Приходя домой после очередного спектакля – едва переступив порог квартиры, она погружалась в атмосферу страха. Бродила из угла в угол, прислушивалась. При мысли об ужине подкатывала тошнота. Заставляя себя поесть, она накрывала на стол. Не на кухне (кухня – тараканья территория), а в большой комнате; как для гостей. Ставила солонку и перечницу. Бормоча: «Нож справа, вилка слева», – раскладывала приборы. Сидела одна над остывшей тарелкой, тянула время. Потом так же долго и тщательно готовилась ко сну: стоит закрыть глаза, и бессонный враг выползет наружу.

Перед тем как заснуть, листала телеграм-каналы – от потока информации кругом шла голова. Стараясь отрешиться от того, что никак от нее не зависит, она утешала себя тем, что это долго не продлится, месяц-другой – и все закончится. В любом случае не коснется ее сына. Мальчик в одиннадцатом классе. Впереди выпускные экзамены и поступление в вуз.