Страх и наваждения

Например, врач.

Я мотнула головой, словно надеясь стереть из папки «Мои призраки» фантом догорающей на обочине белой машины, ее обугленный, иссиня-черный остов.

Сейчас мне уже не вспомнить, на каком повороте ее сбивчивого рассказа возникла тема бога, вероломно, в одностороннем порядке и без объяснения причин пересмотревшего условия договора, заключенного между нею, как выгодоприобретательницей, и им, как поставщиком самых разнообразных услуг; притом что у бога, которого она создала для себя и своей семьи – как некогда ее муж торговую компанию, – не могло быть к ней никаких претензий. Соблюдая условия договора, она вела себя как истинная христианка: регулярно посещая ближайшую к дому церковь, оставляла щедрые пожертвования в храмовой кружке, откликаясь на просьбы батюшки, вносила существенную лепту в ремонтные работы: «То им крышу залатать, то подновить старые киоты», – и – «да, разумеется, как же иначе», помогала бедным, в том числе своей неблагодарной родне.

От мысли, что меня пытаются втянуть в выяснение чьих-то родственных отношений, веяло вязкой скукой. Отчего людям кажется, будто кровное родство – залог безоблачных отношений? По мне, так все наоборот: чем ближе родство, тем яростней мы готовы грызться по самому ничтожному поводу.

Ровно это я собиралась сказать, но, заглянув в ее глаза, готовые пролиться слезами, поняла, что только дам ей лишний повод, которым она непременно воспользуется, чтобы погрузить меня в перипетии нахлынувших на нее чувств; довольная тем, как ловко раскусила ее – впрочем, не такой уж хитрый – замысел, я постаралась напустить на себя равнодушия, рассчитывая отсидеться за ним как за каменной стеной.

Но я ее недооценила. Вместо того, чтобы биться в наглухо запертые ворота, она открыла маленькую калитку, уточнив, что речь идет о ее киевской родне.

Признаться, меня поразила легкость, с какой она перевела наш, казалось бы, житейский разговор в опасную плоскость – ни дать ни взять опытная рапиристка, караулившая момент, когда противник потеряет бдительность, чтобы сделать мгновенный выпад и – прицельный укол. В том, что это именно выпад (или, по меньшей мере, провокация), можно было не сомневаться. Об этом свидетельствовал ее острый, как кончик рапиры, взгляд.

Прекрасно осознавая, что ступаю на тонкий лед – а кáк не ступить, если она, быть может, сама того не ведая, разорвала спираль молчания, заговорив со мной о том, о чем все другие помалкивали? – я строго наказала себе соблюдать осторожность (в переводе на язык страха: меньше говорить, а больше слушать).

Имея дело с моей говорливой собеседницей, это было нетрудно.

После Первой мировой войны в их семействе рождались исключительно мальчики – как потом оказалось, с тем злокозненным расчетом истории (замаскированном под народную примету: много мальчиков – к войне), чтобы поспеть аккурат к началу очередной, второй по счету вселенской бойни, на полях которой они и сложили свои буйные комсомольские головы. Все, за исключением самого младшего – поскребыша, возвратившегося в родной Ленинград целым и невредимым. Его отец, не отличавшийся особой деликатностью, объяснял это не милостью судьбы, а ее крестьянской рачительностью: оставить одного на племя. Выражаясь по-городскому, для продолжения рода – задача, с которой тот успешно, хотя и не сразу, справился, родив двух здоровых отпрысков: девок-двойняшек.

Поздравляя новоиспеченного папашу с почином, его отец, для которого слова «отпрыск» и «сын» были синонимами, выразил твердую надежду, что на этом дело не остановится: за девками последуют парни. То, что парней не последовало, объясняется той же самой народной приметой: страна вставала на мирные рельсы. Но поди объясни, почему за двойняшками не последовало никого…

Как бы то ни было, девочки росли и, несмотря на то, что одевали их по-разному – это вам не сытые времена, одинаковых обносков не напасешься, – выросли на удивление дружными. Что называется, стояли друг за друга горой.

Дома – против отца, который частенько поднимал на них руку, пуская в ход свой фронтовой солдатский ремень с тяжелой пряжкой; а наутро, проспавшись, каялся и втайне от жены покупал обеим (благо не помнил, которая из девок пострадала) по сладкому петушку на палочке. Тайность покаянного обряда объяснялась тем, что его жена петушками брезговала и, свято веря в то, что петушков изготавливают цыгане, называла их: «цыганские леденцы». Заметив красный след на губах дочерей, она могла разразиться гневной речью, пророча обеим девкам жизнь перекати-поле – иными словами, цыганскую судьбу. (Я вспомнила, как долго и тщательно моя попутчица вытирала губы, доев порционную курицу.)

Во дворе – против больших мальчишек, норовивших подергать девчонок за косички; а со временем и что похуже.