Страх и наваждения

Теперь, думая о Сереже, Мария во всем винила себя. Зачем она настаивала, пеняла сыну: лишний раз не навестишь бабушку, не поможешь старому человеку. Плоды ее воспитания обернулись против нее. На звонки Сережа не отвечал. Ни на звонки, ни на эсэмэски, состоящие из двух слов: «Пожалуйста, отзовись». Утром, 21-го, наконец-то ответил: «Я в порядке». Следом раздался звонок. С незнакомого номера, такие она обычно сбрасывала – либо реклама, либо откровенные жулики: последнее время их развелось видимо-невидимо, ловят простаков, вымогают деньги, – но этот отчего-то приняла.

Голос сына – только с хрипотцой и на слух вроде бы постарше – доносился издалека.

– Выдвигаемся завтра. Короче, если не буду выходить на связь, не волнуйся.

– У тебя новая симка?

– Нет. Дали позвонить.

– Господи, да где ты?

– Там же, где вчера, я тебе писал… Да, вот еще что. Эсэмэски мои сотри. Будут спрашивать, говори, все пучком. И вам того же желает.

Здесь ей показалось, что голос сына усмехнулся.

– А Мишане скажи, чтобы не рыпался, даже не думал.

– Алё, алё! Какому Мишане?

– Так и передай. Мишаня умный, он поймет…

Голос сына прервался звуком, похожим на хлопок.

В трубке что-то булькнуло, но не отключилось. Вслушиваясь, Мария ловила признаки жизни – то слабое шуршание, будто кто-то (она понятия не имеет кто, не может себе представить) движется ползком в высокой сухой траве; то мерное пощелкивание – сквозь едва уловимый треск, напоминающий звуки метронома, пробивалась мелодия военного марша. Флейты и литавры, приглушенные, словно потусторонние, но от этого не менее явственные, будили ее память.

…Тем утром, уходя на работу, мать предупредила: после школы не задерживайся. Дверь не открывай, сперва спроси – кто? Ответят: с телефонной станции.

В кухне играло радио. Мать никогда не выключала, боялась воров. Говорила: захотят взломать дверь – прислушаются. Будто воры – дураки, не отличат живых людей от тех, что выступают по радио.

Передавали концерт по заявкам; работницы Оптико-механического объединения, перевыполнившие план по производству фотоаппаратов, заказали военный марш в исполнении хора имени Александрова. Узнав мелодию с первых тактов – этот марш они разучивали на уроке пения, – она увлеченно подпевала. Когда раздался звонок, вскочила, выбежала в прихожую.

– Что ж ты так? Открываешь кому попало – не спрашиваешь.

Пожилой дядечка, выросший на пороге, предъявил заказ-наряд. Потом спросил, есть ли в доме стремянка. Забрался, просверлил в стене дырку, протянул с лестницы провод. Мария ждала, когда он, наконец, уйдет. Ей не терпелось позвонить школьной подруге, та жила в доме напротив – окна в окна; пока у Марии не было телефона, им приходилось переговариваться знаками.

Предвкушая Наташкино удивление, она сняла трубку: вместо долгих гудков в телефонной трубке раздавалось шуршание и слабое потрескивание. Вечером, когда пришла мать, выяснилось, что телефон им поставили исправный, просто параллельный. Мария плохо успевала по физике, и потому ей представилось, будто существуют две жизни: одна, в которой есть ее школа, районный Дом пионеров, где она занимается в театральной студии; двор с чужими гаражами – мальчишки на них забираются и спрыгивают; и другая, она подумала: потусторонняя, где нет ни студий, ни гаражей, ни дворовых мальчишек.

Наташка, с которой она поделилась своим открытием, вскинула темные брови:

– А мы с тобой где?

В начале двухтысячных Наташка с мужем и новорожденной дочерью эмигрировала в Германию. По какой-то еврейской линии или квоте. Мать сперва не поверила, переспросила: «По еврейской?» Когда еврейская линия подтвердилась, сказала: «Не понимаю. Жгли их, жгли, травили, как тараканов…» Она попыталась возразить: «Те, кто жгли, давно умерли». – «Те умерли. Другие народились».