Страх и наваждения

В школе – против учителей, которые, под предлогом посеять разумное, доброе, вечное, забивали их головы мечтами о светлом коммунистическом будущем, где – на фоне вечной дружбы между всеми советскими народами – воцарится невиданное райское изобилие. И где всякий, даже распоследний лентяй и двоечник, получит не по заслугам, а по потребностям. А не получит, так сам возьмет.

Верили ли в это сами учителя? Быть может, верили – ибо абсурдно. Но, как уже не раз бывало в нашей истории, по их абсурдной вере воздалось не им, а ученикам. Точнее, одной из всех бесчисленных мальчиков и девочек, в чьем окружении они остались на черно-белых, теперь уже пожелтелых, фотографиях.

Эта самая одна и сидела рядом со мной, сложив на коленях ухоженные и унизанные перстнями руки, своей короткопалостью свидетельствующие о ее крестьянских корнях, которых она нисколько не стыдилась, справедливо, быть может, полагая, что именно простонародные корни позволили ей поверить в то, во что другие не верили – включая ее единокровную и единоутробную сестру.

Но тут не корни, а зависть, разъедающая душу, как ржа железо.

Первые пятна зависти, замаскированные под следы прощальных слез, выступили на щеках сестры в далеком семьдесят пятом, когда моя собеседница, которую родители условно считали «старшей», вышла замуж за ленинградца, а «младшая» за киевлянина. Боже упаси, никаких национальных предрассудков – этих глупостей в семье не было, а если что и было, так не всерьез, а к слову и в сердцах. А в жизни: хохол – не хохол, лишь бы человек был хороший. А то, что не ближний свет, так ведь не Америка, никуда не денутся, приедут.

Впрочем, кожа молодая. Это старческие пятна уж если выступили, не проходят, а у двадцатилетних: как пришли, так и ушли. Так бы, скорей всего, и было, если бы не капиталистический коммунизм, воцарившийся в семье «старшей», но обошедший стороной «младшую».

Я представила, какими глазами та, навещая петербургских родных наездами, смотрела на фантастически разбогатевшую сестру; кáк на первых порах искренне – а потом пряча глаза – благодарила за щедрые подарки; кáк она уговаривала себя не поддаваться дурному чувству, которому трудно не поддаться, если смотришь на сестру, как в надтреснутое зеркало: в зеркале твое отражение, но это – не ты.

А зависть между тем зреет, наливается злыми соками – и только и ждет подходящего случая, чтобы вырваться из зазеркалья, выплеснуть себя в гневе, сорваться с цепи.

– Ваша сестра это говорила?

– Она об этом думала.

– Вы уверены?

Разумеется, уверена. Иначе чем объяснить то, что с ними случилось?

«Старшая» перебирает перстни. Теперь уже не четки, а клавиши их общей, так ей, по крайней мере, кажется, их общей с «младшей» сестрой души.

– Накануне мы с мужем были в театре. (Я аплодирую мысленно: накануне – самое точное слово, лучше не скажешь.) Обычно билеты я покупаю заранее, а тут как-то, знаете, прошляпила, не учла, что дают премьеру. Дня за два спохватилась, а первые ряды заняты. Конечно, расстроилась. Мы с мужем записные театралы, уж если в театр, не дальше третьего ряда. Ладно, думаю, восьмой ряд – куда ни шло. (Я вижу ее в вечернем платье, не слишком открытом, вероятно, в театре прохладно: последняя декада февраля.) И, представьте себе, не пожалела. Постановка замечательная, актеры – слов нет, как хороши. И тема жизненная. А то ведь как бывает – домой придешь, а вспомнить нечего. Спросишь себя, про что спектакль? Да ни про что…

Я вижу.

Зрительный зал полон. Сегодня особенный наплыв публики: нарядно одетые дамы, мужчины в строгих черных костюмах, пошитых у самых что ни есть дорогих портных. Словом, театральный бомонд. То здесь, то там мелькают возбужденно-озабоченные лица критиков, от того, как они оценят премьерный спектакль, зависит его будущая судьба; в программке – обратите внимание, первая строка сверху – незнакомое имя; кто-то из постоянных зрителей смутно припоминает: раньше эта актриса подвизалась на вторых ролях.

– Как вы сказали, подвизалась? Великолепное слово, – элегантная дама (язык не повернется назвать ее: пожилая) обмахивается программкой, как китайским веером. – В наши дни такие исконно русские слова – раритет.

– И не говорите! – ее соседка, чуть помоложе, но не менее элегантная, горячо и охотно подхватывает. – Нынче все больше на олбанском или как это у них называется…

Обменявшись интеллигентными репликами, точно верительными грамотами, дамы (одна подвизается в департаменте культуры, другая тоже где-то служит) обращают ностальгические взоры в прошлое, где обе были театралками, не пропускали ни одного мало-мальски заметного спектакля. Золотой век советского театра – для них отнюдь не пустой звук.

– А помните?

Разумеется, помнит: очереди в билетную кассу; дешевые места на галерке, предел мечтаний – первый ряд второго яруса.

– Если бы кто-то мне сказал, – вторая дама доверительно склоняется к первой: между своими такое возможно, – что я, простая советская девочка Наташа, буду вот так, по приглашению, в первом ряду партера…

– Ах, как я вас понимаю! Кстати, вы удивитесь, я тоже Наташа.