Странная любовь доктора Арнесона

Так или иначе, моей ближайшей задачей было встать, найти приемлемую одежду и выбраться отсюда, пока таинственный шутник (или маньяк?) не вернулся. Стоило мне приподняться на локтях, как я увидел на ночном столике лист сиреневой бумаги. Он был оставлен явно с умыслом, так, чтобы мой взгляд упал на него, как только я сяду на кровати. Я поскорее схватил записку. И снова провалился в атмосферу ночного кошмара, высасывающего остатки разума. Почерк на бумаге был моим собственным.

Милый Сигмунд!

Теперь ты понимаешь, почему тебе от меня не избавиться? Всё это время ты следовал евангельской заповеди любить ближнего своего как себя самого. Неужели было так трудно понять, что твоё влечение ко мне – порождение твоего же нарциссизма? Ты увидел мой портрет и втюрился в него, потому что твоё подсознание умнее твоего сознания и узнало на портрете твоё собственное лицо. Ты ведь всегда, как и большинство людей, любил, в сущности, только себя.

Я не собираюсь ставить тебя в скверное положение. (Кстати, о положении: сейдманы не беременеют, что бы про них ни говорили саги; нам с тобой в этом повезло). В чемодане под кроватью ты найдёшь свою обычную одежду. Дверь не заперта. Позаботься, когда будешь уходить, закрыть её на автоматический замок. Где ключ, я всё равно тебе не скажу, а то ты ещё утопишь его в сердцах, и я лишусь хода в своё логово.

До настоящей встречи,

Каролина Крейн.

Одежда действительно нашлась там, где она указала – моя одежда, а не какая-то другая мужская. Записку я захватил с собой. Не прошло и часа, как я уже пробирался украдкой с чёрного хода в свою квартиру на Харли-стрит.

Рухнув в кресло, я налил себе почти полстакана виски без содовой и залпом проглотил. Что это было? Я вновь и вновь всматривался в листок, исписанный моим почерком. Я мысленно восстанавливал внутри своей головы образ Каролины на портрете работы Блэкберна – рыжие кудрявые волосы, близко посаженные светлые глаза, скуластое лицо с крупным носом… как я и сам не заметил раньше этого сходства? Она могла бы быть моей родной сестрой.

Эта мысль возбудила во мне жалкий остаток надежды на рациональное объяснение. Возможно, у моего отца была внебрачная связь, которую он тщательно скрывал; возможно, Каролина Крейн была старше, чем казалась на фотографии. Вы тоже пошли по этому пути, инспектор; признаться, наши мыслительные стереотипы весьма предсказуемы. Но у меня, в конце концов, было письмо. Я вырезал из него среднюю часть, без имён, и отнёс знакомому графологу. Краснея от стыда, я наплёл ему с три короба про спиритический сеанс и автоматическое письмо. Не мог же я ему прямо сказать, что меня интересует вопрос, не подделан ли мой почерк. Вердикт был неутешителен: по его мнению, почерк был стопроцентно мой собственный, разве что начертание букв было несколько более аккуратным и женственным. Нет, сказал мой приятель, возможно, я и был в трансе, когда это писал, но ничьи призраки моей рукой не водили. Я не стал признаваться, что куда охотнее предпочёл бы призраков, если бы они существовали.

Я чувствовал себя совершенно раздавленным и лишённым сил. Мне пришлось отменить все приёмы на несколько дней вперёд. Сутки я просто сидел, запершись в спальне, и беспробудно пил. Письмо я, конечно, спалил в камине; но за то время, что я перечитывал его, я запомнил его наизусть и потому для меня не было затруднительно привести его здесь. Мне хотелось сдохнуть, инспектор. Вы не представляете себе, как это – по-настоящему хотеть сдохнуть. Я пытался представить себе всех особей мужского пола, которые барали меня всё это время без моего ведома, пока я был Каролиной Крейн – всех этих хлыщей, шулеров, сутенёров, богемных великовозрастных юнцов с нездоровым цветом лица и не менее нездоровым пристрастием к морфию. Не в силах сопротивляться липкому мазохизму, я воображал себе самые отвратительные типажи и позы. Временами я срывался на истерический смех – при мысли о том, какое злорадство испытывала она, укладываясь со своими клиентами за деньги в койку вместо того, чтобы укладывать их за деньги же на кушетку.