Странная любовь доктора Арнесона

В таком состоянии меня и нашёл Роу. Ему пришлось прибегнуть к грубому шантажу (и тут вы были тоже отчасти правы, инспектор, но не учли, что мотивы шантажа могут быть и альтруистическими). Он раскрыл мне секрет дырки в стене и заявил, что мне всё равно не удастся сойти с ума или повеситься в тайне от посторонних глаз – что, если мне угодно продемонстрировать свои конвульсии и посмертную эрекцию, он, Роу, с удовольствием понаблюдает за этим медицинским зрелищем. В доказательство своих слов он просунул в дырку клистир и прыснул на меня водой.

Вода не достала до меня, но я удостоверился, что он не блефует и дыра на самом деле сквозная. Сколько времени он подглядывал за мной? Неужели он видел, как я превращаюсь в Каролину? А может быть, он и спал со мной?

Стыд – могучее оружие против такого типа личности, как я. Я сдался. Я подошёл к двери и открыл задвижку. Роу не о чем было волноваться – я не смог бы осуществить намерение повеситься, даже если бы имел таковое. Я был слишком пьян для этого. Переступив порог, я почти сразу повалился мешком на плечо своего ассистента.

– Больше не пугай меня так, Каролина, – услышал я его шёпот, ощутив жар от его дыхания на своём ухе. – Амплуа истерички – не в твоём характере.

Поддерживая под руку, он отвёл меня в кабинет и уложил на кушетку. У моего лица очутился флакон с нашатырём. От мерзкого запаха у меня скрутило внутренности, и меня вырвало в заботливо подставленный Роу эмалированный таз. Его рука поддерживала мою голову, и его прикосновение вызвало откуда-то из глубин моего «я» тень воспоминания, которое угрожало всплыть на поверхность. Я почувствовал, как сознание, помимо даже моей собственной воли (сколько же на самом деле компонентов у нашей психики?) сопротивляется этой памяти, топит её, не давая ей подняться со дна. Эта память принадлежала не мне. Вернее, мне – Каролина Крейн тоже была мной.

– Вам просто надо осознать это, доктор, – сказал Роу и сел в моё кресло – то, в котором я всегда проводил сеансы психотерапии. – Помните, что в Евангелии говорилось о врачах?

Вы видите, он проявлял железное терпение и потратил на меня немало сил. Дело в том, что он любит меня – но печальная ирония состоит в том, что он любит меня в качестве своего учителя, а не в качестве шлюхи по имени Каролина Крейн. В каком-то смысле он хотел спасти меня от Каролины – и заодно от себя. Ведь не что иное как тщеславие двигало им, когда он имел Каролину здесь, на этой кушетке. Он вспоминал об этом каждый раз, когда я бывал с ним несправедлив или когда ему казалось, что я недостаточно ценю его профессиональные качества.

Что было дальше? Дальше началась война. В продолжение нескольких месяцев Каролина устраивала самые грязные оргии и присылала мне фотоотчёты о них. Она, однако, заботилась о том, чтобы вернуться домой затемно. Как мне удалось уяснить, половая инверсия сейдмана длится всего пять часов – обычно с одиннадцати вечера или полуночи до четырёх-пяти утра. Каролине этого вполне хватало. Фотографии я бросал в камин.

Вы видите, я всё ещё сопротивлялся. У моего упорства была, как я полагал, веская причина: я боялся, что, если я допущу это в своё сознание, я навсегда и бесповоротно останусь Каролиной Крейн. Я был уверен, что доктору Сигмунду Арнесону придётся доживать свои дни запертым в теле проститутки с Олд Комптон-стрит и на сей раз лишённым даже счастья не знать, что делают с его телом все эти уроды. О том, что я сам хотел быть одним из этих уродов, я на тот момент благополучно забыл.

Всё оказалось не так, как я ожидал. В тот миг, когда Роу сломил моё сопротивление и заставил меня впустить Каролину Крейн в свой рассудок, она исчезла навсегда. Вернее, она исчезла в телесном облике, как отдельная личность. Её сознание слилось с моим; ведь на самом деле личность Каролины Крейн состояла из тех частей моего «я», которые я сам в себе отрицал, не желая даже знать о них и загоняя их так глубоко, что никто – включая меня самого – не заподозрил бы их существования.

Этот старый австрияк, мой тёзка, всё перепутал в том, что касается слоёв нашей личности. На самом деле всё обстоит ровно наоборот: наше Сверх-Я погребено в глубине, внешней скорлупой же, которая ревниво ограждает нас от нарушения стереотипий и грозит нам муками ада за неправильно завязанный галстук, является Оно – безликое Оно, муравьиный конвейер рефлексов, древний страх нарушить автоматизм. Но если у муравьёв есть хотя бы некоторые основания считать свои автоматизмы богоданными – как-никак, они помогали муравьям в течение миллионов лет эволюции, – то наши автоматизмы суть лишь бессмысленное нагромождение привычек, унаследованных от времён суеверных прадедов в пудреных париках. И это-то суеверие полагало себя просвещением! Парики воображали, будто знают, что такое природа, и от имени природы самодовольно поучали общество, как следует себя вести.