Странная смерть марксизма

Согласно Хабермасу, хотя Маркс и критиковал, причем довольно убедительным образом, «формы господства», характерные для современного буржуазного общества, он вовсе не предвидел счастливого исхода, к которому приведут его теории и созданное им движение. Благодаря леводемократическому брожению, в котором марксизм сыграл значимую роль, к власти придут научные и образовательные элиты, ведомые социальными планировщиками. Когда все это было написано, Хабермас еще всерьез симпатизировал восточногерманскому коммунизму, в котором видел приблизительное воплощение третьего этапа истории, согласно его периодизации. Он исходил из того, что немцам с их чрезвычайно дурным прошлым требуется силовое принуждение к интернационалистскому будущему. Однако ко времени падения Берлинской стены, которую Хабермас громко оплакал, он faute de mieux[36] обратился к Соединенным Штатам Америки. Это все-таки была имперская держава, которая, несмотря на капиталистические пороки, уродовавшие ее общественное устройство, могла вести Европу к прогрессивному глобальному управлению. Австралийский правовед Эндрю Фрейзер полагает, что в этих размышлениях Хабермаса нашли выражение те надежды, которые и сформировали постмарксистское мировоззрение[37]. Нас пытаются убедить, что от реакционных ценностей может излечить правительство, практикующее социальную инженерию, которое выступит против того, что Хабермас называет «психологическим осадком прошлого». Хотя постмарксистские левые еще сохраняют определенные коммунистические ритуалы – скажем, отрицают преступления Сталина и Мао, заявляют о готовности насмерть биться с фашистами и протестуют против интересов американских корпораций, – по крайней мере часть этих ритуалов приобрела чисто формальный характер. В англоязычных странах у левых в той или иной степени наличествуют те же самые ритуалы. Так, например, американская пресса благожелательно встретила автобиографию престарелого британского коммуниста Эрика Хобсбаума «Эпоха крайностей» (The Age of Extremes)[38], а NewYork Times расшаркивается перед ностальгическими заметками бывшей коммунистки Вивьен Горник[39]. Все это говорит о том, что левые ценности все еще в чести, но называть их марксистскими означает приписывать им излишнюю теоретическую значимость. Литературные свидетельства былой коммунистической солидарности или демонстрации в память Розенбергов, организуемые в годовщину их казни как советских шпионов, – все это имеет отношение к ностальгии и социальному конформизму, но никак не к идеям Маркса.

В главе 5 рассматривается постмарксистское левое движение как форма незавершенной политической религии. Подобно коммунистическим и фашистским идеологиям и практикам, постмарксизм демонстрирует все свойства постхристианской политической религии. Он подчеркивает радикальную поляризацию между мультикультурным Добром и ксенофобным Злом и готов применить силу для подавления всех, кого считает грешниками. Подобно более старым политическим религиям, постмарксизм также претендует на знание пути в будущее, в котором будут сметены остатки неправедного (все еще отчасти буржуазного) общества[40]. Подобно фашизму и коммунизму, постмарксизм рассматривает буржуазные институты, прежде всего нуклеарную семью[41] и закрепленные традицией гендерные роли, как концентрированное зло, которое следует уничтожить.