Страшная Эдда

Если вы думаете, что речь шла о какой-то заурядной детали внешности, то вы ошибаетесь. Веснушки, крупные, как гречневое зерно, покрывали его в буквальном смысле слова с головы до ног (впрочем, насчёт ног я не ручаюсь – насчёт той части, что скрывалась в сапогах). В ночи они светились много тусклее, чем сама кожа, и имели оттенок тёмного золота, на переносице сливаясь в сплошное, чуть отблескивающее пятно.

– А почему бы их не оставить, – откликнулся Один, – если это красиво?

Если читатель долго с занудным нетерпением ожидал, когда же наконец наступит момент взаимного непонимания представителей двух культур, то вот вам, пожалуйста, долгожданный миг. У меня, безусловно, возникли трудности с красноречием.

– Дело в том, что у нас это, гм, – постарался я выразить свою мысль поделикатнее, – не считается красивым. Многие стараются от них избавиться.

– Я давно заметил, что в Мидгарде испортились вкусы, – проворчал Один. Веснушчатый дружинник расположился у его ног и запросто положил руку и голову ему на колено. Один принял это как должное – видимо, это было проявление не столько бесцеремонности, сколько преданности. Я увидел, что, стоило дружиннику коснуться голыми ногами сугроба, как снег вокруг него стал подтаивать и проседать. Не так уж они отличались от обычных людей, хотя и не боялись холода.

– Это один из моих самых древних и самых любимых друзей, Этельберт Брусника. Он из тех кимвров, которые перешли Альпы, съезжая с гор на щитах.

Я представил себе Этельберта в роли лихого бобслеиста и невольно улыбнулся. Картина нарисовалась ещё та.

– Ума у него, конечно, маловато, – без особого смущения перед Этельбертом продолжал Один, – но не привязаться к нему невозможно. У меня как-то валькирии передрались за право мыть ему голову³. Брусника, расскажи Хельги, что ты тогда сделал?

– Что сделал? – сияя от удовольствия, пробасил Этельберт. – Развёл их двумя руками и держал по одной за крылышки, пока конунг не подоспел. Так?

– Всё так и было, – подтвердил Один, усмехаясь уголком губ. Очевидно, смеяться громко он считал ниже своего достоинства.

Я согласился, что это была разумная мера (конечно, на тот случай, если у вас нет охоты вымыть голову два раза подряд).

Смерть Этельберта была ещё более эксцентрической, чем его внешность. В то время, когда римляне разбили кимвров, его не было на поле боя – он схватил лихорадку и оставался в лагере. Напавшие на стоянку римляне застали его в то время, когда он, немного оправившись от озноба, подобрался к костру, где женщины готовили ужин, и, обжигаясь, тянул мясо из котла. Римляне накатились на лагерь валом громыхающих доспехов и острейших копий, сметающим всё на своём пути. Женщины в панике вешались на оглоблях повозок – никто не знал тогда, что римляне делают с пленными, но все испытывали смутную убеждённость, что ничего хорошего. Когда римляне окружили Этельберта, при нём даже меча не было. Очутившись в таком отчаянном положении, он мигом забыл про лихорадку. Этельберт прямо руками ухватил с огня котёл и с размаху опустил его на шлем первого подвернувшегося легионера. От шлема осталось подобие миски с паштетом. Душераздирающе визжа (не столько от боевого задора, как ошибочно думали римские историки, сколько от раскалённого чугуна в руках), Этельберт успел сокрушить головы четверым легионерам, прежде чем уронил котёл и рухнул на землю. В нём оказалось одиннадцать копий.

Разумеется, Один был очарован – он не мог пройти мимо такого образца для своей коллекции. Вот так и случилось, что, пока голова земного Этельберта служила предметом ненасытного любопытства римлян, – они ещё никогда не видели столь поразительного трофея, – Этельберт небесный уже сидел в Вальгалле, не сводя восхищённых глаз со своего нового конунга, а Тор между тем с завистью разглядывал его веснушки и даже попытался их сосчитать, но был вынужден оставить это заведомо непосильное для его способностей занятие.

– Не поверишь, – сказал мне Один, теребя медный вихор Этельберта, – ведь я его лупил несколько раз. Конечно, неприлично конунгу бить собственных дружинников, но Брусника способен выкинуть такое, что никакой сдержанности не хватит. Как-то он припёр в Вальгаллу великанскую вошь, можешь себе представить?

– Не могу, – признался я.

– Вначале ему досталось от Тора, – рассмеялся Сигурд. – Брата и без того трясёт от всего, что имеет отношение к великанам, а тут ещё эта гадость – размером с хорошего гуся. Тор расплющил вошь молотком, а потом отвесил плюху Этельберту. Когда отец увидел их и разобрался что к чему, он ещё добавил Бруснике.

– А толку-то? – улыбаясь, отозвался Один. – Ему всё как об стенку горох, ведь мои ребята боли не чувствуют. Правда, на него всё равно невозможно долго сердиться – один его вид кому угодно поднимет настроение.