СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Поезд, уже привычный для Европы, пересек границу Франции и свежими полями, неспешно открывающимися за окнами, дымя и постукивая, устремился к югу. В одном из купе первого класса сидели двое: Николай Муравьев в штатском и элегантный седеющий аристократ Пьер де Ришмон. Разговор, естественно, шел о политике.

— В Европе тревоги, — солидно размышлял Пьер де Ришмон. — Спасибо, великие империи сохраняют спокойствие, следуя советам Меттерниха. Ваш министр Нессельроде также уважает его мнение.

Николай Муравьев слегка улыбнулся.

— Наш Государь внимателен к происходящему в Европе. Излишне оглядываться на австрийского Канцлера.

— Вы — генерал?

— Да. Как вы догадались?

— По военной выправке, по точности мышления. Далеко ли направляетесь?

— Подлечиться после свежих ранений, — Николай коснулся левого плеча.

Его собеседник внимательно смотрел на него.

— Разрешите пригласить вас в гости. Буду рад.

Николай поблагодарил с интересом.

Часа через три экипаж, запряженный парой хороших лошадей, уже катился по прелестной местности, приближаясь к величественному старинному замку. А по его ступеням, не слишком сохранным, бегом, приветственно махая рукой, спускалась девушка, не юная, но поразительно обаятельная. Остановились. И Николай Муравьев даже отступил на шаг.

— Катрин, знакомься. Наш гость Николя, он русский. Николя, моя приемная дочь Катрин.

— Я счастлив.

И началась сказка. Катрин, ее свет. И прогулки с Пьером, беседы, и долгие разговоры при свечах, за не пышным, таким французским, столом с десертами из рыбы, мяса, с зеленью, тропическими и местными фруктами. Присутствовала и уютная старушка. Пьер задавал тон.

— «Ришмон», — пояснял он, — псевдоним для Катрин. Она в родстве с… Бурбонами. Да, да, не удивляйтесь. В дикой суете революции служанка вынесла из дворца в бельевой корзине спящего младенца королевского рода, будущего отца Катрин.

Катрин с улыбкой опускала глаза.

— Это… легенда, Николя.

Их взоры уже не отрывались друг от друга: улыбка Катрин и нежная серьезность Муравьева. Но мысли, мысли убивали его

— Что могу я, жалкий генералишко, положить к ногам владелице замка? Заштатные гарнизоны?

И вот день прощания. Муравьев стоял перед нею прямой, полный любви. Она едва сдерживала слезы.

— Катрин… вас обрадуют мои письма?

— Да! Да!

Сердечные раны… отъезд, отъезд.

Зато в Париже, в Русском посольстве его, генерала в генеральской форме, тепло приветствовал посол Киселев.

— Рад вас видеть, Николай Николаевич! Для вас получено важное сообщение.

И зачитал официальный приказ о назначении Н.Н. Муравьева Генерал-Губернатором Восточной Сибири. И подпись: Николай I, Император Всероссийский, Царь Польский и прочая, прочая…

Киселев с удивлением поздравил генерала, приказал шампанского, и, не скрывая, ждал пояснений. Муравьев, потрясенный, не замедлил.

— Зимой, будучи в войсках под Тулой, я высказал некие предложения проезжавшему государю. И все!

— Полагаю, весьма здравые предложения.

Тут же в приемной Николай Муравьев отправил письмо.

— Примите, бесценная Катрин, мои признания любви к Вам и предложения руки и сердца.

Можно представить, как закричала счастливая девушка.

— Да! Да!

…

Однажды, когда обритый наголо после болезни и без копейки денег, потому что заплатил долги одного русского семейства, Мишель сидел в своей комнате, к нему пришли два поляка.

Сказав, что много наслышаны о его направлении и красноречии, они пригласили его выступить на ежегодном памятном собрании, посвященном Польскому восстанию 1831 года, подавленному царским правительством.

Мишель согласился. Тут же заказав себе парик, через три дня уже стоял перед собранием. В блистательной речи перед польской эмиграцией, в присутствии Адама Мицкевича и князя Чарторижского, он предложил себя, русского аристократа, в ряды борцов против Российской империи за освобождение Польши. В ослепительном головокружении уверял присутствующих, что за ним — готовое восстать русское крестьянство, и огромная, покрывающая все пространство, русская армия!

Поляки были растеряны.

В их местные польские дела не влезает бакунинский размах, им не сладить с массовым движением в России! Хозяева не знают, что и думать. И тут русское посольство во Франции, а именно сам посол, господин Киселев, выводит их из затруднения, пуская слушок о том, что Бакунин — российский шпион.

Вокруг Бакунина пустота. Он вновь один, без денег, без друзей. Более того, он даже выслан из Франции по настоянию все того же русского посла.

Грустно опустив голову, Мишель Бакунин бредет по дороге. Но вот взглянул вокруг… и рассмеялся. Силы душевные, словно светлый родник, вновь играли и радовались жизни, несмотря ни на что. Ах, как он обожал в себе это чудо!

— Пусть гоняют, — сказал он и махнул рукой, — а я буду тем смелее, чутче и метче говорить. Жизнь моя определяется ее собственными изгибами, независимо от моих предположений. Мы обретаемся в живой среде, окруженные чудесами, и каждый миг может высверкнуть их наружу!

…