Страсти и другие рассказы

Теперь, собираясь в самое ближайшее время вновь вернуться в лоно современной культуры, я стал с большим интересом приглядываться к тому, что происходит в Старом Стыкове, внимательней прислушиваться к женщинам, приходившим покалякать с матерью и посоветоваться с отцом по ритуальным вопросам. Жена нашего соседа, сапожника Лазаря, принесла хорошую новость: их единственная дочь Ривкеле выходит замуж за подмастерья своего отца. Вскоре сама Ривкеле пришла пригласить нас на праздник в честь помолвки. Увидев ее, я удивился. Она была похожа на варшавских девушек: высокая, стройная, белолицая, черноволосая, синеглазая, с изящной длинной шеей и ослепительно белыми зубами без единого пятнышка. На запястье у нее поблескивали часики, а в мочках аккуратных маленьких ушей — сережки. На ней была модная шаль с бахромой и сапоги на высоких каблуках. Она смущенно взглянула на меня и сказала: «Вы тоже приходите».

Мы оба покраснели.

На следующий день вместе с родителями я отправился на праздник. Дом сапожника Лазаря состоял из спальни и большой комнаты, где члены семьи готовили, ели и работали. Возле рабочего стола валялись башмаки, сапоги, набойки. Жених Ривкеле, Янче, был коренастым, темноволосым парнем с золотыми коронками на передних зубах и деформированным ногтем на указательном пальце правой руки. По случаю праздника он нацепил бумажный воротничок и манишку. Гостям-мужчинам он предлагал сигареты. Я слышал, как он сказал: «Жениться и умереть — вот два дела, которые ты обязан совершить».

Деньги на проезд до Варшавы все не присылали. Выпал снег, и Старый Стыков сковал мороз. Как-то отец ушел в дом молитвы заниматься и греться у печки. Мать отправилась навестить женщину, сломавшую ногу на льду у колодца. Я сидел дома, пытаясь писать. Хотя был день, сверчок завел свою песенку, древнюю, как сама земля. Иногда он умолкал, зачарованно прислушивался к тишине и начинал стрекотать снова. Верхняя часть окна была покрыта ледяными узорами, но сквозь нижнюю я видел, как водонос с заиндевевшей бородой тащит два ведра воды на деревянном коромысле. Тощая кляча тянула сани, груженные бревнами, за которыми брел крестьянин в барашковой шапке и в обмотках. Я слышал, как на шее у лошади позвякивает колокольчик.

Вдруг открылась дверь, и вошла Ривкеле.

— Ваша мама дома? — спросила она.

— Она пошла кого-то навестить.

— Я вчера одолжила стакан соли и вот хотела вернуть.

Она поставила стакан на стол и взглянула на меня со смущенной улыбкой.

— Я не успел пожелать вам всех благ во время праздника, — сказал я, — делаю это сейчас.

— Большое спасибо. И вам того же. — И, сделав паузу, добавила: — Когда придет ваш черед.

Мы разговорились, и я сказал, что возвращаюсь в Варшаву. Вообще-то это был секрет, но я расхвастался перед ней, что я писатель и что меня пригласили работать в периодическом издании. Я даже продемонстрировал журнал. Ривкеле поглядела на меня с изумлением:

— Вы, наверное, очень умный.

— В писательском деле главное не ум, а наблюдательность.

— О чем вы пишете? Записываете свои мысли?

— Я рассказываю истории. А потом их называют литературой.

— Да, в больших городах много чего происходит, сказала Ривкеле, кивая. — А у нас время как будто остановилось. Тут был один парень, который читал романы, так хасиды ворвались к нему в дом и разорвали их в клочки. Он убежал в Броды.

Она сидела на самом краешке скамьи, посматривая на дверь, готовая в любой момент вскочить, если бы кто-то вошел.

— В других местах, — сказала она, — ставят пьесы, устраивают всякие встречи, чего только не делают, а здесь все живут по старинке. Едят, спят и больше ничего.

Понимая, что не следует этого говорить, я все-таки спросил ее:

— Почему вы не попытались выйти за городского?

Ривкеле задумалась:

— А разве здесь кого-нибудь волнуют желания девушки? Тебя просто выдают замуж, и дело с концом.

— Значит, это не был брак по любви?

— По любви? В Старом Стыкове? Да тут вообще не знают, что это такое.

По природе я не агитатор, и к тому же у меня не было особых оснований расхваливать эмансипацию, в которой я сам сильно разочаровался, но почему-то, почти против воли, я начал говорить Ривкеле, что мы давно уже — не в средневековье; что мир стремительно меняется и что такие местечки, как Старый Стыков, — болото не только в физическом, но и в духовном смысле. Я рассказал ей о Варшаве, сионизме, социализме, идишской литературе и Клубе писателей, членом которого был мой брат и куда у меня был гостевой пропуск. Я открыл журнал и показал ей фотографии Эйнштейна, Шагала, танцора Нижинского и брата.

Ривкеле захлопала в ладоши: «Ой, вы похожи, как две капли воды».