Страсти и другие рассказы

Я сказал Ривкеле, что она самая красивая девушка из всех, кого я встречал. Что ждет ее здесь, в Старом Стыкове? Скоро она начнет рожать. Будет, как и прочие женщины, бродить по колено в грязи в сапогах и грязном платке на бритой голове и стареть. Все здешние мужчины ходят к белзскому рабби, говорят, что он чудотворец, но я слышал, что каждые несколько месяцев в местечке вспыхивают эпидемии. Люди живут в антисанитарных условиях, не имеют ни малейшего представления о гигиене, науке, искусстве. Это не местечко, патетически заключил я, а кладбище.

Синие глаза Ривкеле, обрамленные длинными черными ресницами, смотрели на меня с пониманием и каким-то родственным сочувствием.

— Все, что вы говорите, чистая правда.

— Бегите из этой зловонной дыры! — воскликнул я, как соблазнитель из бульварного романа. — Вы молоды, хороши собой и, как вижу, умны. Вы не должны прозябать в этом Богом забытом месте. В Варшаве вам не составит труда устроиться на работу. Там вы сможете дружить, с кем захочется, а вечерами изучать идиш, иврит, польский, все, что угодно. Я тоже буду в Варшаве, и, если вы не против, мы могли бы там встретиться. Я бы пригласил вас в Клуб писателей. Когда вас там увидят, все просто с ума сойдут. Может быть, вы даже станете актрисой. Большинство исполнительниц романтических ролей в идишском театре старые и уродливые. Режиссеры мечтают о молодых, красивых девушках. Я сниму комнату, и мы будем вместе читать книги. А еще мы будем ходить в кино, в оперу, в библиотеку. Когда я стану знаменитым, мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк. Там строят дома в шестьдесят этажей; поезда ходят над улицами и под землей; кинозвезды зарабатывают по тысяче долларов в неделю. Мы поедем в Калифорнию, где всегда лето, а апельсины стоят дешевле картофеля…

Меня посетило странное чувство, что моими устами говорит дибук какого-то древнего «просвещенного» пропагандиста.

Ривкеле то и дело бросала тревожные взгляды на дверь:

— Как вы можете такое говорить?! А вдруг кто-нибудь услышит?..

— Пусть слышат. Я никого не боюсь.

— Мой отец…

— Если бы ваш отец в самом деле вас любил, то не выдал бы за Янче. Тут отцы продают своих дочерей, как дикие азиаты. Все они погрязли в фанатизме, суевериях, невежестве.

Ривкеле встала:

— А где бы я провела первую ночь? Тут такое бы началось, что мама бы просто этого не вынесла. Если бы я крестилась, и то было бы меньше шума. Ривкеле осеклась, как будто эти слова застряли у нее в горле, она стала делать глотательные движения, словно чем-то подавилась. — Мужчине легко говорить, пробормотала она. — А девушке… нас вообще не принимают в расчет…

— Это раньше так было, а теперь рождается новая женщина. Даже здесь, в Польше, женщины уже получили право голосовать. Девушки в Варшаве изучают медицину, языки, философию. В Клуб писателей ходит женщина-адвокат. Она написала книгу.

— Женщина-адвокат? Разве такое возможно? Кто-то идет.

Ривкеле открыла дверь. На пороге стояла моя мама. Снегопада не было, но ее темный платок побелел от мороза.

— Реббицин, я принесла стакан соли.

— Могла бы и не торопиться. Ну, спасибо.

— Если берешь что-то в долг, нужно возвращать.

— Что такое стакан соли?!

Ривкеле ушла. Мать бросила на меня подозрительный взгляд.

— Ты с ней говорил?

— Говорил? Нет.

— Пока ты здесь, веди себя прилично.

2

Прошло два года. Журнал, где редакторствовал мой брат, а я работал корректором, выходить перестал, но за это время я сумел опубликовать с десяток-другой рассказов и не нуждался больше в гостевом пропуске в Клуб писателей, потому что стал его полноправным членом. На жизнь я зарабатывал переводами на идиш с немецкого, польского и иврита. Военная комиссия дала мне годовую отсрочку, истекавшую в самые ближайшие дни. Хотя раньше я осуждал хасидов, увечивших себя ради того, чтобы избежать службы в армии, я сам начал поститься, чтобы похудеть. До меня доходили жуткие слухи о жизни в казармах: новобранцев заставляли падать в испражнения, прыгать через рвы; их будили посреди ночи и приказывали маршировать по многу километров; капралы и сержанты избивали солдат и подвергали их всяческим унижениям. Нет, уж лучше попасть за решетку, чем в руки к таким садистам. Я подумывал о том, чтобы пуститься в бега или даже покончить с собой. Пилсудский приказал военным врачам брать в армию только сильных юношей, и я, как мог, старался стать послабее. Раньше я только морил себя голодом, теперь еще перестал спать; постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой; пил селедочный маринад. В одном издательстве мне заказали перевод роллановской биографии Стефана Цвейга, и я работал над ним по ночам. Я снимал комнату у старого врача, когда-то дружившего с доктором Заменгофом, создателем эсперанто. Улица была названа в его честь.