Читаем Страстная односторонность и бесстрастие духа полностью

Страстная односторонность и бесстрастие духа

Нуждается – поэзия, возникшая на уровне созерцания и молитвы. Нуждается потому, что в нашем мире она чужая. Потому что русская поэтическая традиция, идущая от Ломоносова и Державина, – светская, а русская духовная традиция не знает поэзии, как Серафим Саровский не знал Пушкина. Мистические стихи Тютчева, Блока, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой – только отдельные прорывы из мира, в котором поэт крепко укоренен. Сама Цветаева хорошо это сознавала и писала (в «Искусстве при свете совести»): если считать по этому (чисто духовному) уровню, то кто и сколько из нас останется? И готова была поставить выше себя монахиню, написавшую две хорошие строчки:

Человечество живо одноюКруговою порукой добра…

Но беззащитнее всего поэзия космической литургии (ересь и для Главлита, и для православия). Что она может вспомнить?

Не то, что мните вы, природа, –Не слепок, не бездушный лик…

Это не принцип, это – настроение. В другом настроении тот же Тютчев пишет другое:

Природа – сфинкс. И тем она вернейСвоим искусом губит человека,Что, может статься, никакой от векаЗагадки нет и не было у ней.

Пушкин, каноничный для русского поэтического сознания, совсем не литургичен (в том смысле, в котором я употребляю это слово, да и во всяком). Его мистические глубины («Пророк»!) – не в природе. Природа Пушкина величественно равнодушна. И после Тютчева никто не вступал с этим в открытый спор. Только Андреев – когда при нем прочли знаменитую элегию:

И пусть у гробового входаМладая будет жизнь играть,И равнодушная природаКрасою вечною сиять…

мог воскликнуть: «Бедный Пушкин!».

Полемика с пушкинским образом «равнодушной природы» – и в стихотворении Миркиной:

Протяженность гаснущего свода,След заката – стынущая кровь.Эта равнодушная природа…Эта бесконечная любовь!Полный хаос – ни границ, ни дна –И незыблемость миропорядка.Древний сфинкс… Она отрешена –Вот ее великая загадка.Высота и глубина лесная,Лес седой, ничем не возмутим,О себе самом совсем не зная,Весь Творцом заполненный своим –Ароматом, плеском, шумом сосенИ сквоженьем неба, – вновь и вновь,Нас не слыша, к нам в сердца доноситБожью бесконечную любовь.

Тема космической литургии, возникшая – независимо друг от друга – у позднего Пастернака и Даниила Андреева, становится центральной в творчестве Миркиной:

Душа насквозь Тобой прогрета,С Тобой не страшно ничего.Бог есть любовь. Но в мире этомНет Царства Бога моего.А есть безумные менады,Терзающие Божью плоть.И мне собрать по каплям надоВсю кровь Его, чтоб встал Господь.И я иду к пустынным скалам,Вхожу в хранящий тайну лес…Во мне любви еще так мало!..Еще Господь мой не воскрес.О, погодите, погодите!Не бейте тишь, не рвите гладь…Не надо никаких событий –Мне надо Господа собрать.Когда моею станет кровьюСвет Твой – пунцовое питье –И буду я самой Любовью –Наступит Царствие Твое.

Два поэта, родившиеся – один в 1906 г. (Андреев), другой – в 1926 г. вошли в атеистический мир, перечеркнувший мистический опыт, и откровение приходит к ним в журчании реки – для Даниила Андреева, в сверканье капелек дождя, повисших на иглах ели, – у Зинаиды Миркиной. Уже после личного опыта поэты узнают родное в священных книгах, но почва их – не в книгах, не в букве, а в собственном духе. От этого какая-то поразительная чувственная достоверность фигур из Ветхого и Нового Заветов, включенных в пейзаж, ставших – вместе с автором, сливаясь с ним, – сегодняшними, живыми участниками вечного действа света:

Перейти на страницу: