Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Популярные очерки из мира растений. Сочинение Дмитрия Кайгородова, профессора С.-Петербургского Лесного института. СПб., 1882.

Все песнопения в честь чудной розы и вся слава царицы цветов принадлежат почти исключительно махровой розе, искусственно выращиваемой в садах и оранжереях, — розе центифолии, или столистной, и другим прелестным махровым разновидностям, в таком множестве разводимым садовниками. Что же касается до нашей дикой розы, или шиповника, растущей по лесным опушкам, то цветы ее далеко не так прекрасны… У шиповника, пересаженного в жирную садовую землю, при надлежащем уходе большинство тычинок цветка с годами превращаются в лепестки, и таким образом образуется махровый цветок. Вот почему у махровых роз вы найдете всегда лишь очень немного тычинок, а у некоторых сортов и вовсе их не найдете — они все превратились в лепестки. Такое превращение одних органов растения в другие (метаморфоз растений) впервые было открыто гениальным немецким поэтом Гёте, который был настолько же тонким наблюдателем природы, насколько и великим писателем.

Вспомним заодно, что сборники Саади «Бустан» и «Гюлистан» как-то занятно выглядели в первых русских переводах ХVII века, что-то вроде «Огорода роз». Вообще аллегорией «соловей и роза» мы обязаны персидской поэзии: на фарси роза — гюль, соловей — бюль, и никаких проблем поэту они не создают. А русская роза, обреченная на рифму не по любви, а по механическому созвучию, страдала и вяла, мерзла и сохла, постепенно превраща-ясь в свою тень — рисунок на стене.

Во время ремонта в старой-новой квартире (14 слоев обоев, 14 слоев газет — лучшая архивная работа, какую может пожелать себе «филолог жизни») среди первых пластов, наклеенных на суворинское «Новое время», попались мне именно такие обои, с центифолиями Анненского. Кустики роз на рисунке закомпонованы в овалы, а овалы, в свою очередь, — в ромбы. Такие ромбы, наверное, и напомнили поэту «бубновые тузы» на спинах осужденных, гонимых по этапу на каторгу, — отсюда «этапы Тоски».

Культура рисунков на обоях, как и культура комнат-ных растений, до недавнего времени в России почти не менялась. В саду, отгороженном от внешнего мира высоким забором, растут одни и те же цветы — многолетники или самосеянцы.

Растения, нарисованные Ин. Анненским, хорошо укоренились в литературе и дали молодые побеги. Не потому ли березы кажутся Мандельштаму «рисунком, вычерченным метко», что перед глазами — колер обоев в царскосельской квартире гимназического учителя?

На бледно-голубой эмали…
По бледно-розовым овалам…

В то же время резкое по звучанию, подчеркнутое неточной рифмой слово «центифолия» — едва ли не единственный малоизвестный ботанический термин в словаре Ин. Анненского. Нужен был в стихе дисгармоничный металлический звук — с-ц, прорезающий тишину, такой же как в «Стальных цикадах». Стальные центифолии и стальные цикады — две метафоры Тоски.

А все остальные цветы в стихах Анненского — живые растения, а не плоское их изображение, и потому они названы простыми, знакомыми именами. Здесь поэту была важна уже не внешняя оболочка слова, а стоящий за словом образ, и с ним он обращается бережно, как с хрупким растением в гербарии. Застекленные витрины гербариев яркостью красок не поражают внимание случайного посетителя музея, перед ними часами простаивает зануда-ценитель, восхищенный редкими экземплярами и безошибочной классификацией.

Роскошно звучащим «волькамериям» в системе по-этики Ин. Анненского находится место только в пародии. (Каково само слово! Полет валькирий над лесом криптомерий! Перекрученная фонетическая контаминация «ВАЛ-ерий» и «К-рипт-ОМ-ЕРИЙ» — как гармония Вагнера.) Волькамерии раскрывают «зонт» над гигантом русской поэзии, Валерием Брюсовым, и заключены в родственные объятия с криптомериями не явной, но подразумевающейся рифмой.