Страстоцвет, или Петербургские подоконники

В. Брюсов снисходительно замечал: «Бунин понял особенности своего дарования, его ограниченность и, как кажется, предпочитает быть господином у себя, чем терпеть неудачи в чужих областях». А Бунин отказывался признавать не только автономию «чужих областей», но даже само их существование: отступление от реализма считал ересью. Писатель-«знаньевец» твердо знал: нельзя со своего шестка прыгнуть прямо под облака.

Вообще дистанция, отделяющая каждого поэта от земли, меняется в самых разных пределах, поэтому определить свою собственную — задача не из легких. Воспаришь слишком высоко — начнешь задыхаться в разреженном воздухе, как Петр Потемкин, спустишься чересчур низко — рискуешь вообще с земли не подняться. Вернее всех понимала это Зинаида Гиппиус: «что-нибудь в моем духе — на пол-аршина от земли». Вот потому ее жизнь есть редкий пример органичного таланта, полностью воплощенного в творчестве.

С Буниным было сложнее. Он сам себе в стихах назначил предел в полтора вершка и именно на такой высоте чаще всего и парил. Крохотный зазор со стороны вообще не был заметен, потому казалось, что поэт ступает по земле как по водам.

Бедуин

За Мертвым морем — пепельные грани

Чуть видных гор. Полдневный час, обед.
Он выкупал кобылу в Иордане
И сел курить. Песок как медь нагрет.
За Мертвым морем, в солнечном тумане,
Течет мираж. В долине — зной и свет,
Воркует дикий голубь. На герани,
На олеандрах — вешний алый цвет.
И он дремотно ноет, воспевая
Зной, олеандр, герань и тамарикс.
Сидит, как ястреб. Пегая абая
Сползает с плеч… Поэт, разбойник, гикс.
Вон закурил — и рад, что с тонким дымом
Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.

Особенно отрадно, что «поэт, разбойник, гикс» близок по своим эстетическим воззрениям самому Бунину: бедуин гораздо роднее ему, чем, скажем, Брюсов. Он ничего не выдумывает, но внимательно наблюдает и точно отображает саму окружающую его реальность. В частности, упоминает дикорастущий кустарник герань, что на территории Средней России и в северной ее части культивируется исключительно в виде комнатного растения. Если символисты смотрели на все «с точки зрения вечности», то Иван Бунин и на саму вечность мог взглянуть с точки зрения трезвого человека — обедневшего орловского помещика. Ко всяческим формальным новшествам в литературе относился с недоверием — видимо, с самого начала разгадал истоки модернистских течений.

Лимонное зерно

В сырой избушке шорника Лукьяна

Старуха-бабка в донышке стакана
Растила золотистое зерно.
Да, видно, нам не ко двору оно.
Лукьян нетрезв, старуха как ребенок,
И вот однажды пестренький цыпленок,
Пища, залез на лавку, на хомут,
Немножко изловчился — и капут.

Декадентство Бунин считал таким заморским фруктом, что к родным осинам не привить. Если бы он умел формулировать так же остро и парадоксально, как его младший современник Владимир Набоков (поклонник поэзии Бунина), то он сам бы категорично написал: «Пальмы вообще уместны лишь в миражах». И вот здесь следует сказать нечто важное, о чем еще в этой книге речь не шла.

Экзотические растения попадали в стихи русских поэтов порой тем же путем, каким приходили новинки в оранжереи российских садовников, — выписывались из-за границы. «Поставщиками» тропических дикови-нок были французы — Леконт де Лиль, Эредиа, Маллар-ме. В изобилии разводились парижскими поэтами орхидеи — хватало и на экспорт.

Стихотворные букеты отечественного изготовления порой не отличались безукоризненным вкусом, напоминали простодушные пуки, составленные из полевых сорняков вперемежку с ворованными розами из господского сада.

Макс Гесдерфер. Комнатное садоводство.