Стрекоза

«Ах вот вы как! Все за меня уже решили, оказывается, ну молодцы, нечего сказать! Благодетели!» – возмутился Севка, и ему захотелось громко треснуть по чему-нибудь, что оказалось бы сейчас под рукой. Но ничего подходящего под рукой не оказалось. Ладно, сечас шуметь не будем, после посмотрим, как это у них получится.

– Может, вы за меня и в училище пойдете учиться, и к доктору заодно в поликлинику – лечиться? – съязвил Севка.

– Нет, учиться мы за тебя не пойдем, – сказала Серафима и снова взяла пакет в руки. – И лечиться за тебя не станем. А вот на работу ты пока ходить не будешь. Слава богу, Григорий хорошо зарабатывает. Проживем как-нибудь, не помрем!

Она подошла к двери и, перед тем как выйти, как-то хитро спросила:

– Тебе что, пирожки с мясом Жорка завернул? Надо бы их на холод, а то, не ровен час, испортятся, еще и от поноса тебя тогда лечить придется! – хихикнула и вышла.

«Ух, и хитрющий же народ, эти женщины, – подумал Севка. Теперь он мог снять с себя одеяло и вдохнуть свободнее. – Не так-то легко их провести». А вот с работой – это Григорий зря затеял. Никому не позволит Чернихин за своей спиной серьезные решения вместо себя принимать. Никому! Даже им с Серафимой. Он снял с себя помятую рубашку, накинул на шею полотенце и пошел в коридор к мойдодыру, установленному там недавно Теплевым. Посмотрев на себя в зеркало над умывальником, Севка нахмурился: «Да, вид у меня не очень. И голова трещит. Мешать водку с игристым было не самой умной затеей. Но чего не сделаешь для восстановления дружбы! И яду, наверное, бы выпил, если бы Студебекер попросил».

Он намазал лицо мыльной пеной и стал бриться, разглядывая себя в зеркале и размышляя, как бы ему встретиться с Лизой, но так, чтобы обошлось без далеко идущих последствий: «Прости, Жанна Эбютерн, не получился из меня Модильяни!»

А то, что они должны были расстаться, было ясно. Хоть и было в их отношениях что-то дикое и первозданное, что поначалу так его зажгло, со временем это ощущение затуманилось, отяжелело, сникло, погасло. Ее загадочность стала казаться ему слишком вязкой и однозвучной, как этюды для начинающих музыкантов, которые еще не могут поймать свою струну. И в этом тоже был определенный смысл: ее любовь не стала его струной, а вот какая, какая струна его?

Закончив бритье, он умылся и внимательнее посмотрел на свое отражение. Ну во-первых, в ней, в этой пока убегающей от него еще не встреченной незнакомке, все должно быть необычно: и цвет волос, и лицо, и имя, и, главное, – сама их встреча. Севка чуть поморщился, вспомнив, как Лиза буквально силком затащила его к себе на чердак, и как они бежали рысью по темным проулкам, тесным дворам, не глядя друг на друга. А во-вторых, та, другая, должна убегать от него, прятаться и сразу не признаваться, что это она, хотя и казаться чем-то неуловимо знакомой – должен же он как-то ее узнать – и быть такой же загадочной, как сама любовь. Любовь… и может, имя ее будет звучать так же мягко, негромко, глубоко и высокопарно… Он мечтательно зажмурился и словно услышал тонко звенящую мелодию хрупкости и нежности – классическое гитарное арпеджио «ми», «соль» и потом «си» в переборе, а в груди как-будто что-то екнуло, зависло на мгновение и тут же упорхнуло…

А в это время Серафима сидела на маленьком стульчике у порога и перед тем, как закурить свой неизменный «Дюшес», ласково приговаривала соседскому Полкану, скармливая ему Лизино угощение:

– Кушай, песик, кушай, не стыдись. Слышал, у этого Студеникина теперь маман в цековской столовке работает, и еды у них навалом! Ешь, не стесняйся.

А Полкан и не думал стесняться. Он радостно вилял хвостом и с пребольшим удовольствием молниеносно поглощал пирожки один за другим, практически их не разжевывая.

Серафима потрепала его за холку и тихо засмеялась:

– Вот и молодец!

Выудив из кармана цветастого халата бумажную салфетку, она вытерла руки и удовлетворенно открыла пачку «Дюшеса». «Ты, может, и сильна, не спорю, раз так крутишь этими несмышленышами, как телками на привязи, – подумала она, обращаясь к Лизе, хотя имени ее не знала, – но и я тоже не лыком шита, что-то да умею!». И принялась пускать колечки сизого дыма прямо вверх – в синее широкое небо, яркой узорчатой гардиной занавешенное листьями старой шелковицы, понемногу желтеющими по краям.

XXV

Геля захлопнула дверцу автоклава, куда только что засунула два бикса с использованными инструментами, и бодро кивнула Людвике:

– Ну как, молодежь, поступаем?

– Поступаем, – вздохнула Людвика. «Только вот никак поступить не можем», – добавила она про себя. А Геле сказала: – Два экзамена осталось.

– А как первые два сдала?

– На четверки.