Стрекоза

А Витольд, напротив, когда пришел домой, включил во всех комнатах свет, проверил почему-то, на месте ли его револьверы, и подумал, что зря у него нет патронов – так, на всякий случай – и что надо бы ими обзавестись, потому что, как оказалось, в мире надо быть ко всему готовым, потому что нас окружают вещи, которых мы не понимаем и о которых совсем ничего не знаем и потому о них не думаем и по дремучему заблуждению совершенно их недооцениваем и никак не защищаемся. Но это совсем не значит, что их, этих странных совпадений, событий и чудес, на самом деле нет. Впрочем, каким образом могут защитить от запредельных сил патроны и револьверы, ему было абсолютно непонятно. Видимо, просто сказывалось отупляющее действие на и без того изрядно помутившийся разум выпитого залпом коньяка. У него тоже разболелась голова. Он долго не ложился спать и, так и не выключая электричества, заснул только к утру, как был – в брюках и мятом пиджаке, и только потому, что перешел из спальни на диван в комнате напротив Blüthner’a, от которого и сейчас почему-то шел еле уловимый запах лекарств, хотя Бертиного аптечного склада на нем уже лет семь как не было. На этот раз, слава богу, ему ничего не приснилось, а только иногда вспыхивающими искрами помутненного сознания проскакивали неизвестно когда и где им услышанные команды генерала фон Хацфельда: «Musketen in den Startlöchern! Nehmen Ziel! Feuer!»

IV

Летний Ленинград обманул воображение Людвики притворно ласковым солнцем, волнующим прохладным бризом с Невы, а также густыми, высокими деревьями, шепчущими ей на ушко роскошной листвой какую-то вековую тайну, уходящую корнями в глубины истории. Он заворожил ее строгостью и одновременно витиеватостью архитектуры, а точнее, полным смешением разных стилей – грузного барокко, героического римского романтизма и тут же сухо на него взирающего аскезного классицизма. А уже потом, ближе к сентябрю, вдруг нудно заморосил скучным, мелким дождиком, запричитал жалобным ветром с Финского залива и превратился из блестящего гордого аристократа в белых перчатках и аксельбантах, лениво потягивающего шампанское, в забулдыгу-пьяницу, заблудившегося в грязных серых парадных и полинялых, обшарпанных дворовых пролетах, заваленных с внутренней стороны большими кучами мусора.

Но это было потом, куда позже, а пока – вовсю звенело лето, на редкость яркое и теплое, и можно было беззаботно прогуливаться по Литейному, заходить в кафе, есть сосиски с горчицей, запивать их пережаренным кофе за рубль пятнадцать копеек и смешно шлепать по лужам под шалыми кратковременными ливнями в белых босоножках на тесемке и с лаковой кнопочкой на боку, которые так нравилось застегивать Паше Колеснику – далекому смешному Паше, который остался там, в другой ее жизни, в провинциальном и наивно-милом теперь Песчанске…

Еще не начав работу на скорой, вновь пришедшая в себя, свободная и счастливая, Людвика слонялась по Питеру, как называл этот город отец, как чумная – ела килограммами мороженое, которое заедала печеньем «Суворовским» – между двумя бежевыми песочными дисками толстый слой черного шоколада, – закатывала голову на колонны и пилястры русского ампира, без устали таскалась по музеям и даже один раз побывала на «Ромео и Джульетте» Прокофьева в Мариинке – так называли интеллигентные старушки-ленинградки Театр оперы и балета.

Этот балет поразил ее всем: костюмами, декорациями, танцорами. Ирина Колпакова была Джульеттой, а Владилен Семенов – Ромео, это Людвика прочитала в афише до того, как купила билет, но, главное, балет поразил ее какой-то совершенно немыслимой музыкой – трудной, сильной, рвущейся на части, как будто где-то в горле лопался кровеносный сосуд и его приходилось пережимать жгутом. Увертюры и пассажи тяжело накатывались на зал мощными волнами, рыдали и стонали, словно им приходилось огибать высокие скалы и бросаться на берег потоками взбитой пены, преодолевали огромные препятствия, но вдруг все стихало и жалобно, тонко молило кого-то или что-то о пощаде.