Стрекоза

Людвика сидела на балконе, где-то сбоку от сцены, но ей казалось, что она вот-вот взмоет ввысь, как чайка, и окажется на сцене, ибо то, что происходило там, на сцене, во дворце Монтекки или на балу у Капулетти, было до жути правдоподобно, изысканно и прекрасно. На какую-то минуту она вспомнила о матери, особенно при первых звуках увертюры, которая словно вернула ее на мгновение в далекое детство – в долгие зимние вечера, когда она часами, до изнеможения, играла гаммы и разучивала нехитрые этюды Майкапара, а Берта иногда входила в комнату и церемонно «ставила» ей руки, чтобы не висели, как плети, или придирчиво всматривалась в ноты, проверяя, правильную ли фразу она сыграла. Но это только на минуты, а потом роскошное действо увело Людвику за собой, и она забыла про свои уроки музыки, да и про все на свете. Не отрывая восхищенных глаз от сцены, она следила за сюжетом, который в общем-то ее никогда не волновал, ну, например, когда она читала Шекспира в школе, на уроках литературы, да и теперь, если честно, ей не нравилась сама история – слишком надуманная и драматичная. Но на этот раз что-то в этом сюжете ей вдруг показалось странно знакомым. Только она никак не могла определить что.

Джульетта была несказанно хороша, а у Ромео был такой несчастный и часто затравленный вид, что Людвика невольно стала сочувствовать именно ему, а не ей. Он был тоже очень красив, и, когда они двигались, а правильнее сказать – летали – по сцене, трепетно соприкасаясь локтями или волосами, было впечатление, что они попали сюда откуда-то из Древней Греции, а не из чопорной средневековой Вероны, и что она, Джульетта, – воплощение летящей музы Терпсихоры, а он – догоняющий ее Персей или сам Гермес в сандалиях с крылышками, позволяющими за ней летать. Эта возвышенная и утонченная погоня его за ней завораживала.

Но вот умолкли последние аккорды первого акта, занавес упал на сцену, начался антракт. Людвика опустила миниатюрный театральный бинокль, только тогда вспомнила, что кроме сластей весь день ничего не ела, и попробовала протолкнуться в буфет. Но в момент, когда, наконец, подошла ее очередь, тут же прозвенел первый, а за ним сразу и второй, и третий звонок, да и свет приглушили, пытаясь пристыдить зазевавшихся в буфете зрителей и напомнить, что они пришли в театр не есть бутерброды с красной икрой и тонко нарезанной ветчиной с веточкой петрушки, а затем, чтобы приобщиться к высокому искусству.

Людвика расстроенно воскликнула:

– Ну так я и знала! – И уже было развернулась, чтобы побежать в зал, как тут заметила, что на нее приветливо смотрит мужчина неопределенных лет, в очках и с чуть седыми висками. Он методично заворачивал один бутерброд в салфетку, пока доедал на ходу другой, и уже отошел от столика, за которым пытался успеть закусить, хотя почти весь антракт он, судя по всему, тоже простоял в очереди. Услышав Людвикин возглас, он взглянул в ее сторону и смущенно протянул ей тот, еще не начатый бутерброд, заботливо завернутый в салфетку.

– Если позволите, я вам могу предложить свою нехитрую снедь. – И улыбнулся.

Людвика ошарашенно посмотрела на протянутый сверток и почему-то оторопело взяла его, несмотря на то что в других обстоятельствах ни за что бы этого не сделала, но тут – в суете бегущих и толкающихся локтями зрителей, в полутьме театрального фойе, где все уже не так, как в реальной, обычной жизни, а туманно и странно, как во сне, она подхватила подношение от незнакомого человека, коротко бросила: «Ой, спасибо», – и понеслась на свой балкон, даже не потрудившись проследить, куда исчез нежданный благодетель. Но вскоре свет совсем погас, и ей пришлось пробираться в темноте под тревожные, пульсирующие звуки второго акта, словно специально создававшие фон не только для поединка Тибальда с Ромео, но и для бега опоздавших зрителей, которые метались в поисках своих мест и на ходу запихивали в рот недоеденные бутерброды.

Вернувшись домой и пробравшись в полной темноте в свою комнату, Людвика еще долго не могла уснуть под впечатлением от увиденного и услышанного. Драма напрасно загубленной любви почему-то саднила ей сердце, как иголка, воткнутая в подвешенную Клашей на стене возле кухонного буфета подушечку, и было даже как-то больно дышать. Особенно убивал бестолковый, с ее точки зрения, поступок Ромео, и, распустив заколотые сзади широким гребнем льняные волосы, Людвика еще долго сидела на кровати в темноте и смотрела в белесую ночь за окном, тоже, казалось, тоскующую о чем-то ей самой неизвестном.