Стрекоза

К тому же это было не первое потрясение, выпавшее на Лизину долю, – первым было узнать то, что жена папы Бакира вовсе не была ее мамой, и одним из памятных дней ее самого раннего детства был тот, когда она подошла к высокой красивой тете, что пришла забрать ее из яслей, и Лиза положила руки ей на шею, потому что ей сказали, что за ней пришла мама, но красивая тетя смутилась и сразу расцепила Лизины ручки и сказала, что ее зовут Дамира, а не мама, и что это Лизин папа попросил ее прийти за дочкой в садик. Лиза испугалась и не захотела одеваться и спряталась за шкафчики с одеждой, а Дамира, после того как нашла Лизу, долго возилась с ее ботинками, завязывая на них шнурки на длинной низкой скамейке, а Лиза плакала и звала папу.

А потом и бабушка перестала приезжать за Лизой, и ее перевели через год в другой интернат, а потом еще в другой, и каждый раз, когда она ложилась спать на жесткую железную кровать с короткой, неравномерно подсиненной простыней, из-под которой торчал грязный полосатый матрас с клочьями вылезающей из него желтой ваты, и накрывалась тонким серым одеялом, она мечтала увидеть во сне бабушку Ляйсан и ее квартиру в небольшом домике с черепичной крышей и маленькой уютной кухней, где над широкими кастрюлями висели марлевые узелки с сюзме и с них медленно стекала зеленоватая жидкость. Лиза думала, что, даже если бы бабушка заставляла ее пить сыворотку по три раза в день и чесала ее неподдающиеся волосы желтым грязноватым гребнем, туго свивая их в косы, она и тогда бы была совершенно счастлива. Но когда она спрашивала про бабушку, ей просто отвечали, что на запрос интерната письмо вернулось с пометкой «адресат выбыл в неизвестном направлении», и Лиза никогда не могла понять, что это значит.

Девочка росла и терпеливо ждала, но бабушка никак не приходила, и, вместо ее квартиры с запахами кислого молока и овечьей шерсти, в жизни Лизы шли чередой интернаты, а в них – просторные, но холодные спальни с высокими растрескавшимися потолками и такие же безликие и просторные классы, куда приходили и откуда чаще уходили хорошие и плохие люди – учителя, воспитатели, нянечки и завхозы. В одном из интернатов к ней намертво прилепилась кличка «тунгуска», да так крепко, что, куда бы ни переводили Лизу, ее везде так звали за замкнутость и неразговорчивость, а может, и за необычную внешность.

Лиза на уроках тоже молчала и большей частью рассеянно слушала, а если ее спрашивали, долго не могла подобрать слова, и, когда она их наконец находила, учитель именно в этот момент не выдерживал и огорченно вздыхал: «Ну что, опять не учила? Садись, два, Калимова». И она садилась и не понимала, зачем же надо было спрашивать, если терпения подождать, пока у нее в голове соберутся мысли, у учителя не было, и оттого еще больше уходила внутрь себя, а там, внутри, хоть и было все замерзшее и до конца необжитое, как в брошенном кем-то доме, все-таки теплилась жизнь и маломальское любопытство – а что, что будет дальше?

А дальше была первая влюбленность. Странное, обжигающее чувство интереса к другому существу, тоже о руках и ногах, как и у нее самой и у многих других, но почему-то острая радость и такое же острое, часто неуютное смятение от близости только этого человека не давали покоя. И эти чувства было тяжело переносить, потому что Лиза не знала, что с ними делать. В голове была полная неразбериха, но внутри стало теплее, лед постепенно начал таять, и Лиза поняла, что любовь – это когда после очень долгой зимы с холодом, льдами и теменью наступает рассвет, приходит весна, и все расцветает.

Его звали Ульфат. С группой других детей его перевели к ним в интернат на время, на пару месяцев, пока шел ремонт в их здании, где провалилась крыша. Лизе к тому времени почти исполнилось четырнадцать, она была уже длинной и потому выглядела взрослой, особенно когда собирала копну своих жестких волос в высокий конский хвост на самой макушке. А Ульфат был на год младше нее и ниже ростом, но в первый же раз, когда Лиза увидела его в столовой среди группы новеньких, терещенских – так их звали по названию улицы их интерната, – она заметила, что у него красивые руки и смелые, дерзкие глаза. На него попадали солнечные блики из окна, он смешно щурился, и, когда подносил ложку с супом ко рту, луч щекотал ему нос, и он пару раз так же смешно чихнул. Лиза улыбнулась и продолжила с интересом наблюдать за ним. С тех пор даже в пасмурный день Лизе казалось, что на его лице всегда есть солнечный свет.