Стрекоза

Время остановилось в одной тягуче-томительной точке предчувствия чего-то главного, прекрасного и необъяснимого, как и полагается в сказке. Но тут перед дамой выросла темная квадратная фигура человека с портфелем, и дальше события развернулись слишком драматично и импульсивно – он вынул из портфеля револьвер и в упор выстрелил в молодую даму. Мелодия начала постепенно замирать, красавица – сползать на пол с резного стула с высокой спинкой, и ее воздушный газовый наряд из розово-кремового медленно становился багряно-красным. Пятна темными кругами быстро расползались по ткани, как бензиновые разводы в лужах, струйки крови бежали по бледнеющему на глазах лицу, и изумленный оркестр наконец перестал играть. На полуоткрытых губах умирающей таяла горькая усмешка – ведь все было слишком, слишком красиво, чтобы быть правдой.

Официант уронил поднос с вином, бутылка разбилась вдребезги, кто-то гулко застучал ногами по паркету, а женщина за соседним столом громко вскрикнула по-гречески: «Феули мо, феули мо!» После некоторой паузы стук повторился, краски померкли, и все началось сначала: мягкий солнечный свет, звуки оркестра, томные улыбки дам в летних шляпах, жемчужные зубы, золоченые зеркала, бокалы с игристым, маслинка, плавающая в мартини. Только теперь все набирало ход, закручивалось постепенно в гигантскую воронку, и вот уже лица и звуки сменялись молниеносно, как в прокрученной назад кинопленке, они неслись по кругу, быстрее и быстрее, и действие страшной сказки снова доходило до точки, где раскатистым эхом вновь и вновь раздавался оглушающий выстрел. Бах! Бах, бах, бах…

– Эй, полуночник, ты дома? – Теплев сплюнул через плечо и снова сильно постучал в Севкину дверь.

Севка вскочил, повернулся на диване к двери – показалось или стучат? Нет, не показалось. Стучат. Который час? Нащупал будильник на тумбочке. Повернул к себе циферблатом – пять. Пять чего – дня? Утра? Ночи? Время слилось в один длинный, непрерывный сон. Голова кружилась, липкий пот со лба застилал глаза, губы горели в лихорадке. Он с трудом заставил себя встать с дивана и отомкнуть замок. Перед ним вырос Григорий.

– Ты чего? – удивился Теплев. – С бодуна, что ли?

Гость выглядел несуразно, наверное, оттого, что был персонажем не из только что виденной Севкой во сне страшной сказки, а из другого мира – твердых и конкретных вещей, а также людей, живущих от звонка утреннего будильника до звонка со смены, от выходных до рабочей недели и от бутерброда к бутерброду. Севку била противная дрожь, от этого позорно стучали зубы, как у паралитика, и в голове звенело, что всегда случалось после периодически повторяющегося кошмара. Он плюхнулся на диван и натянул на себя одеяло.

– Ну ты даешь, старик, спишь как сурок – пять часов уже!

Григорий подошел к занавешенному окну и отдернул штору, задев при этом Амадеуса. Тот покачнулся и, медленно набирая опасный крен, чуть не упал на обидчика, словно обрадовавшись хоть какому-то движению после долгого застоя.

Теплев оттолкнул от себя грузно надвигающееся темное тело, вываливающееся на глазах из приоткрытого футляра, и крепко зафиксировал его в углу, больно схватив за гриф. От такого обращения Амадеус потерял самообладание и глухо зарычал потревоженными струнами. Это прозвучало не менее драматично, чем в сонате Брамса ми-бемоль.

– Пыли-то, пыли-то сколько собрал! – Григорий раскатисто чихнул. – Кабы за нее платили, ты бы самым богатым стал! Ну чего? Голова болит? Ты где это так наклюкался, вроде из дома вчера не выходил? – тараторил Григорий, сплевывая через плечо.

– А ты что, за мной следишь? – огрызнулся Севка. Нервный озноб усиливался, пересохшие губы пекло, во рту стоял соленый привкус, как от крови, и к горлу накатывающими спазмами подкатывала тошнота.

– Не я, конечно, а Серафима Федоровна, сам понимаешь.

Теплев сел на стул, куда обычно Севка вешал свои пиджаки и брюки. Вся масса одежды, задетая Григорием, низко перевалилась через спинку стула и упала на пол большим бесформенным комом.

– И за что только она так тебя… привечает, – сказал Григорий не без досады, не обратив внимания на упавшую за его спиной одежду. – Ума не приложу, – спохватившись, правда, быстро добавил: – Нет, ты того, старик, не обижайся, я понимаю, что ты ей родня, и больше родственников ближе тебя у нее нет, но так-таки убиваться…

Севка молчал, прикрыв глаза. Он невыносимо страдал и совсем не был настроен на говорильню ни о чем. В голове у него все еще попеременно звучали то шум оркестра, то грохот выстрела, то смех и болтовня ресторанной публики, а потом – гулкая, отдающая присутствием потустороннего пространства, гробовая тишина.

– Я вот чего… – Григорий замешкался и вынул из кармана «Казбек». – Я поговорить пришел. С тобой. Ну да – в смысле, что с тобой, без Симы.