Стрекоза

Григорий вертел в руках «Казбек», но закурить в комнате не решался. В ней и так было нечем дышать. Он встал и открыл форточку. Струи уличного воздуха поплыли внутрь, и, когда они достигли Севкиного лица, тот блаженно вдохнул предвечерний бодрящий августовский холодок. Это было первое, за что он был искренне благодарен Теплеву, прощая его за непрошеное вторжение. Севка открыл глаза и посмотрел на него.

Тот мял «Казбек» и силился подобрать нужные слова для беседы, о которой его давно просила Серафима. Да и он сам давно собирался подобраться к своему напарнику и поговорить с ним по душам, но никак не мог придумать нужный тон: если начнешь в шутливой форме, это будет не обидно, но может не подействовать; если мораль читать, скорее всего, отвернется и вообще слушать не будет – и поэтому беседа все время отодвигалась до лучшего момента. Но сегодня утром Серафима встала явно не с той ноги и вместо привычного «Чай будешь, Гриша?» глухо спросила его:

– Ты с ним говорил?

И, не услышав утвердительного ответа, грозно зыркнула очами и ушла, грохоча ведром – набрать воды из колонки, хотя всегда это делал он. Это прозвучало как ультиматум.

– Ты вот что, Всеволод, – начал наконец Григорий, глядя в пол, – ты не подумай, что я, того, пытаюсь учить тебя жить или там влезаю в твои дела, но тут такое дело…

«Тьфу, одни и те же слова цепляются, звучит по-дурацки и совсем неубедительно», – с досадой подумал Григорий.

Севка закрыл глаза и посильнее натянул на себя одеяло. Тошнота то комом подкатывала к горлу, то резко отступала опустошительной волной, в голове продолжал трещать надоедливый фокстрот, и в ушах, как в застрявшей на одном и том же месте пластинке, истерично проносилось «Феули мо, феули мо!».

«А! Пусть говорит, что хочет, лишь бы отстал поскорее», – подумал Севка.

– Лизка ведь это, старик, она, говорят, того… – Нужные слова упорно не лезли Григорию на язык. – Она, говорят, ведьма.

Севка открыл глаза и гневно уставился на Теплева. «Сейчас он в меня чем-нибудь запустит», – подумал Григорий и на всякий случай отодвинулся назад, ближе к спинке стула. Но Севка только смотрел на него запавшими глазами, словно ожидая еще большей гадости от Теплева, чтобы как следует разозлиться и вот тогда уже точно запустить в него чем-нибудь, что было под рукой. Будильником, например.

Выдержав паузу, Григорий осторожно продолжал:

– Нет, я лично ничего против нее не имею, но она с приветом, ты же сам слышал – мужики болтают, что приворотить может, и тогда – хана. Вот был крановщик у нас, Колька Стеклов, парень как парень, хорошо зарабатывал, семейный. Так загубила она его, Лизка эта Калимова, как есть загубила. Помер он, из кабины вывалился, а ведь без малого пять лет на кране у нас проработал, опытный был, осторожный. А тут как будто разум потерял: из кабины – вжик, как куль с песком, и того, выпал. Ну чисто подстрелили. Пока скорая приехала, уже некого спасать было.

Григорий все-таки вынул одну папиросу из помятой пачки, продул ее от крошек табака и спросил Севку:

– Курить тут можно у тебя?

Севка поморщился, но кивнул:

– Окно пошире открой.

«Ага, еще со мной разговаривает, значит, разговор можно продолжить», – подумал Григорий, открыл форточку настежь, затянулся папиросой и выдохнул дым вверх, чтобы хоть не весь в комнату шел.

– Да, так вот этот Колька Стеклов до того, как случилось с ним это, к Лизке стал похаживать, на чердак ее, – сказал Григорий и поймал себя на слове – откуда он мог знать про чердак, ежели сам там не гостевал, но тут же исправился: – Он сам потом мне рассказывал, ну Колька. Раз пошел, другой, третий, с лица сразу спал, задумался чего-то, перестал с нами шутки шутить, на вопросы ничего не отвечал, через месяц от жены ушел, а через два – помер.

– Ну и что? – хрипло спросил Севка, превозмогая отвращение к дыму и стараясь вдохнуть побольше воздуха, когда с улицы на него дуло. – Может, он сам виноват – кабину плохо закрыл и забыл?

– Может, и сам, – сказал недоверчиво Теплев. – Но только неспроста все это – от хорошей жизни человек вот так вот не пропадет, и неосторожным он стал оттого, что она ему в уши чего-то надула, и в голове у него помутилось, оттого и не заметил, что кабину плохо закрыл.

Севка молчал. Григорий докурил папиросу, на стул перед Севкиным диваном вернулся. Кашлянул.