Стреляйтесь сами, Мазепа

– Мы тебя в другом месте позавтракаем, – хихикнула «папаха», – Кукиш, говори фрайеру, что мы так не любим. Пошли, друг, Григорья Плаытоныч желает на тебя пасматрэть.

Кукиш, устрашающего вида верзила, подошёл к Палестину и легко приподнял его над скамьёй, подержал немного на весу и опустил на пол: «Давай, чахоточный, шам-шам ножками и не разговаривай. Любите вы, интилигенты, скуку на людей наводить». Палестина вытолкали на улицу и повели (носатый спереди, Кукиш сзади), куда – неизвестно. Сараи, заборы, обтёрханные домишки. Серость, убогость, нищета. У Палестина рябило в глазах и тревожно колотилось сердце. Наконец, «папаха» сделал Кукишу знак, чтоб остановились, а сам, отодвинув только ему известную доску в заборе, скрылся в проёме. Громила подтолкнул Палестина: «Полезай туда же». От забора по тропинке прошли к большому, в два этажа, кирпичному дому, у дверей которого Палестину было снова приказано остановиться, очистить обувь о специальную скобу и только тогда заходить.

Во многих домах приходилось бывать юноше, но такого роскошества он ещё не видел. Гобелены, лепнина, дорогое оружие на стенах, многоярусная люстра, мрамор бюстов на красного дерева точёных геридонах. И камин. И что-то похожее на царский трон возле него. И улыбающийся человек, встающий с этого трона и идущий Палестину навстречу.

– А Цезарь вас точно описал, недаром, шельмец, в артиллерии служил, – сообщил он опешившему гостю и, подойдя, протянул руку для пожатия.

– Так, значит, вы знакомы с Алымовым? – облегчённо вздохнул Палестин, – А я, честно говоря, перетрусил. Эти люди… эти страшные улочки…

– Здесь без охраны нельзя, и вообще по-другому нельзя, – беря под руку Палестина, вздохнул Григорий Платонович, – Пойдёмте, героический юноша, для начала отобедаем.

Они прошли несколько сквозных комнат, различных по размерам и убранству, но неизменно показывающих, что владельцем их является, несомненно, очень богатый человек. А вот столовая оказалась на удивление скромной.

– Я не люблю гостей, – угадав мысли Палестина, объяснил хозяин, – И трапезничаю, как правило, в одиночестве. Присаживайтесь. Нам подадут сейчас курицу и вино, – он позвонил в колокольчик.

– Дядя Гриша, – спросила вошедшая темноволосая девушка, – Куда закуску ставить, на этот стол или на тот, что у окна?

– Племянница моя, сирота. Отец её – брат мой Борис. Он с женой в Порт-Артуре погибли. Снаряд японский в их дом угодил, – шепнул Григорий Платонович, – Да ставь сюда, Людмила, и сама к нам присоединяйся. Хотя, займись пока своими делами, а то гость наш о тебя спотыкаться будет.

Людмила фыркнула, гордо вскинула голову и вышла.

– Замуж надо выдавать красавицу, да женихи какие-то нынче облезлые всё сватаются, – зло обронил Григорий Платонович и без всякого перехода спросил: – Оружием, значит, интересуетесь? – и, заметив, что Палестин не решается ответить, успокоил его, – Как вас, кстати, звать величать? Так вот, Палестин Георгиевич, Цезарь коротко посвятил меня в ваши планы. Хотите вы будто грязную свинью Богоявленского пульками пощекотать. И очень правильно хотите. Я бы сам продырявил ему брюхо или дружков своих снарядил, но с властями у меня пока перемирие. А начинать с ними войну из-за этого борова, зная, чем это кончится лично для меня – неосмотрительно. Но Богоявленский – мой личный враг. Правда, не симпатичны мне и вы – социалисты. Читал я эти ваши – «отнять, поделить»… Но относительно полковника наши взгляды сходятся, и поэтому я помогу вам. – Григорий Платонович выпил бокал вина, закурил папиросу и мастерски пустил под потолок несколько колец из дыма, – А с Цезарем мы вместе учились в военном училище. Только он стал офицером, а я – нет. Угораздило меня убить на дуэли после второго курса одного «сиятельного» подонка. Хорошо, годы не нынешние стояли, а то бы каторгой в Туруханск я не отделался. Там, кстати, с Богоявленским и познакомился.

Палестин с интересом слушал, и его подмывало спросить хозяина: каким образом тот исхитрился поменять нары каторжника на полуцарские покои, в которых они сидят сейчас? Но Григорий Платонович, видимо, не склонен был продолжать разговор и неожиданно поднялся из-за стола.

– Чай допьём после выбора оружия. Следуйте за мной.

В комнате, куда они пришли, их ждал высокий седеющий брюнет, одетый в военный френч без погон. Тонкие черты лица, тонкие, подкрученные усики. Но свежий ещё шрам через левую щёку и слезящийся немигающий левый глаз обезобразили лицо – смотреть на такое не хотелось. Брюнет поздоровался, чуть наклонив голову, и неспешно открыл дверцы массивного шкафа, стоящего у стены, выложил на стол несколько футляров, отошёл в сторону и сделал приглашающий жест рукой.

– Ну-с, затейник-оружейник, показывай свой арсенал, – полуобернулся к нему Болдырь.

– Прикажете начать с германских пистолетов, Григорий Платонович?

– Да нет, наверное. И не потому, что дорогие. Тяжёлые они эти парабеллумы и маузеры. Привыкать к ним надо. И прятать их сложно.

– Тогда, может быть, предложить курковый «Реформ»? Он и стоит всего одиннадцать рубликов, и бьёт на пятьдесят шагов.