Стреляйтесь сами, Мазепа

– Кто его знает? Двое моих с Лешим за ним пошли. Но догонят ли? Прёт по тайге он, будто лось. А ещё вот эта падаль решил нас от него отвести: может, думает, удастся сынку унести ноги, если вразбег они кинутся.

Подхорунжий подошёл к старшему Верхотурову, ногой перевернул его на спину, сплюнул рядом с его головой и обратился к Алымову:

– Я почему осерчал-то, ваше благородие? Думал, что кончили вы его. И казачков своих жалко стало – сколь им ещё тогда в дебрях рвать себя придётся. А так я сейчас спытаю у этой падлы, где он с сыночком встретиться сговорились. Там и устроим им свиданьице. Не возражаете?

Алымов, ничего не сказав, отвернулся. Подхорунжий наступил сапогом на заросшее чёрными – с проседью – волосами грязное лицо Верхотурова:

– Сам скажешь или помочь тебе, злыдень?

Но тут вдалеке послышалось конское ржание. А вскоре и пыль дорожная покатилась, и бричка из неё вынырнула с эскортом из нескольких всадников. Казаки вскочили, стали наскоро приводить себя в порядок. Построились, когда начальство подъехало. Верховые спешились, а исправник в полковничьем чине легко соскочил из брички на дорогу.

– Нуте-с, герои, – жестом остановил подхорунжего, подбежавшего с докладом, – Всё знаю. И рапорт в Тобольск о вашем успешном поиске сегодня же отправлю. Эй, Гусынин, – крикнул кому-то, – перечесть всю команду охотников поимённо и список мне представить. Буду просить, братцы, чтоб отметили вас медалями. А как же, такого зверя в силки загнали. Заслужили. Ты же, поручик, – пожал руку Алымову, – пояснения дашь Гусынину, что да как тут произошло. И поезжай с богом.

Вот тогда они и встретились. Гусыниным оказался тощий, высокий человек в партикулярном платье с бледным озабоченным лицом, жёлтыми немигающими глазами, и с какой-то неприлично – по-холуйски – согнутой спиной. Кем он состоял при полковнике? Судя по забитому своему внешнему виду, исполнял обязанности писаря небольшой канцелярии в уездном полицейском участке. Должность эта, как известно, была нервной и плохо оплачиваемой. Человек, её занимавший, запросто мог и зуботычину за нерадение получить и быть обруганным площадно.

Выслушав приказ исправника, Гусынин вытащил бумаги из походного баульчика, переписал указанных казаков и, несколько помявшись, спросил у «их высокоблагородия», какие будут указания насчёт офицера. Тот нахмурился:

– Ты что, душа казённая, меня повторять заставляешь. Поручик, – подозвал Цезаря, – Изложите крапивнику, и подробно, обстоятельства вашей встречи с преступником, – и пригрозил Гусынину пальцем, – Всё оформить надлежащим образом и подписать.

«И ведь мне пришлось тогда, – сокрушенно думал сейчас Алымов, – рассказать желтоглазому не только частности нападения на меня, но и куда, и зачем я ехал, как давно знаком со стариком Угрюмовым и его дочерью. А зачем он, подлец, выспрашивал: кто бывает в усадьбе и не замечал ли я там лиц подозрительных? Н-да-с. Если приказчик Босоногова и тот Гусынин есть одно лицо, значит, записку мою к Ольге он, скорее всего, прочитал. И, стало быть, жандармы тоже. А, впрочем, что в той записке было крамольного? Ну, просил я Олю придержать для меня оружие, оставшееся после внезапной смерти отца, а денежный задаток принять от моего бывшего сослуживца Сергея Никитовича Рябцева, который, будучи проездом в Томск, решил меня повидать в Тобольске. Кстати, а почему Сергей так долго не возвращается? Уж не остался ли на хуторе погостевать на недельку? Или случилось что? Надо завтра же съездить к Угрюмовой, а сегодня Калетина навестить».

Вечером, прибыв к дому «хозяина» Чёрной слободы, Цезарь заметил у ворот несколько выездов, на которых дремали кучера, и с тревогой спросил встретившего его служителя, по поводу чего сегодня такой сбор у Григория Платоновича? Тот только развёл руками и пошёл докладывать. Спустившийся через несколько минут в вестибюль Калетин, хохотнул:

– Да господа гласные городской думы у меня. Прожекты свои по учинению в слободке заведений разных привезли. Думают, дураки, что я денег им дам для обзаведения собственных делишек. Сейчас мы их выпроводим, и Людмила нам кофе сварит.

– Ну, так с чем пожаловал, друг сердечный, в столь неурочное время? – спросил, когда они уселись у камина.

Алымов сделал глоток ароматного «Мокко», отставил чашку:

– Поплакаться приехал, Гриша. Надоело всё. Или запутался я. Ком какой-то в душе: цирк перестал удивлять, Ольга замуж вышла, раны болят.

– И ты хочешь, чтоб я тебя утешил? А ведь говорил я тебе, что зря ты тогда братца своего прожигу пожалел и рысаков у него выкупил. Он сейчас, небось, в Москве деньги на баб спускает, а ты тут от забот худеешь, – Калетин недовольно покачал головой, – Запутался он. Ладно, с цирком ещё что-то можно придумать, но вот Ольгу из сердца твоего я вынуть не могу. И ещё скажи мне: а к трещётке Жирмунской ты зачем ходишь?

Алымов от неожиданности вздрогнул:

– Господи, ну это ты откуда знаешь?

– Ах, Цезарик, Цезарик. Я бы ещё понял тебя, свяжись ты с распоследней шлюхой из жёлтого дома мадам Дюшон, но с дамой, которую облизывает жандарм Мазепа, уволь!