Стрельцы

— Да уж коли на то пошло, — продолжал Емельян, разгорячась, — так я такое диво выдумаю, что вся Москва ахнет, а батюшка-царь меня за выдумку пожалует. Будешь у меня как раз дьячком в дворцовой церкви, Савва Потапыч, коли тебе этого только хочется. По рукам, что ли? Отдаешь за меня Анну Савишну?

— Не бывать этому! Не слушай его, Савва Потапыч. Лучше меня подержись.

Пономарь, приведенный их спором в недоумение, поглядывал то на того, то на другого и не мог ни слова вымолвить, сбираясь с мыслями. Оба жениха казались ему равных достоинств. Обещание обоих достать ему место дьячка в дворцовой церкви сильно расшевелило его честолюбие и вскружило ему голову.

— Полно вам спорить, добрые молодцы! — сказал он наконец. — Вы меня совсем с толку сбили! Да и куда мы зашли — Господи, твоя воля! Не леший ли нас обошел! Все мои гости идут к избе, а мы в сторону, в поле протесали. Истинно, головы на плечах не слышу!

— Кому ж ты даешь слово? — продолжал Емельян. — Со мной, что ль, по рукам?

— Эй, подержись меня, Савва Потапыч! Не слушай этого краснобая — обманет!

— Ах, Господи! что за напасть! — воскликнул пономарь. — Дайте мне одуматься! Вас и сам царь Соломон не рассудит. Ну вот вам последнее мое слово: тот мне будет зять, кто диво выдумает и батюшку-царя потешит.

— Ладно, по рукам! — вскричали Емельян и Филимон.

— По рукам! — повторил пономарь, подав прежде одному, а потом другому руку.

Два жениха схватили под руки будущего их тестя и поспешно повели к избе, где гости давно уже его дожидались. На лице его ясно изображались усталость и рассеянность, и он, шагая изо всей силы, забыл даже напомнить своим нареченным зятьям, что он хром и что ему трудно идти так скоро. «Дворцовая церковь! Два жениха! экая притча!» — пробормотал он про себя и вошел в избу.

Емельян, возвратясь с отцом в деревню, не спал целую ночь и все ломал голову: какое бы диво ему выдумать, чтобы обратить на себя внимание царя. Наконец, на рассвете, пришла ему мысль. Он так ей обрадовался, что вскочил со скамейки, на которой лежал, и тотчас начал закладывать свою лошадь в телегу, чтобы ехать в Москву. Простясь с отцом, он отправился в дорогу и прибыл через несколько дней в столицу.

— Не знаешь ли, земляк, — спросил он первого попавшегося ему навстречу прохожего, — где теперь батюшка-царь? Чай, в Кремле?

— А на что тебе это знать? — спросил прохожий, взглянув на него недоверчиво.

— Да надобно мне ему челом ударить.

— Царь изволил третьего дня, 28 апреля, отплыть на судах по Москве-реке в поход под Азов-город на турскаго солтана.

— Экое горе какое!

— Да подай твою челобитную в приказ. Ныне, при царе Петре Алексеиче, и в приказах суд и расправа идут не по-прежнему.

— Нельзя, земляк: мое дело не такое.

— Ну так приходится тебе подождать, покуда царь из похода воротится. Ты, видно, недавно в Москву приехал?

— Сейчас только от заставы.

— Поспей ты сюда третьего дня, так посмотрел бы, как царь с Преображенским, Семеновским да пятью стрелецкими полками изволил садиться на суда с Каменного Всесвятского моста. Было чего посмотреть! Лишь только суда поплыли вниз по Москве-реке, нашло облако и начал гром греметь, а с судов-то грянули из пушек да из мушкетов. Старые люди толкуют, что гром случился к добру... Однако ж я закалякался с тобой; пора мне идти. Прощай, любезный!

Прохожий удалился, а Емельян, вздохнув, поехал на постоялый двор, оставил там свою лошадь и пошел на Красную площадь.

— Караул! — закричал он. — Караул! Слово и дело!

Вмиг собралась около него толпа народу.

— Что ты горланишь? — спросил его грозным голосом протеснившийся сквозь толпу человек в сером кафтане и с длинною рогатиной в руке.

— А тебе что за дело? — отвечал Емельян.

— Как что за дело! — заметил какой-то прохожий. — Разве ты не видишь, что это Алеша?[314] Дай ему алтын или ступай в приказ.

— Проходи своей дорогой! — закричал гневно блюститель общественного порядка. — А ты, голубчик, пойдем-ка в приказ.

— Пойдем; мне того и надобно.

Емельян без сопротивления последовал за Алешей и вскоре подошел с ним к дому, где помещался Стрелецкий приказ. Алеша, оставив его в сенях под надзором сторожа, вошел в комнаты и сказал одному из подьячих, что он привел с площади крестьянина, который говорит за собою государево слово и дело. Подьячий немедленно доложил об этом дьяку[315], а тот — боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову, начальнику Стрелецкого приказа.

— Позови его сюда! — сказал боярин. — Надобно его допросить.

Сторож ввел Емельяна, держа за ворот, в комнату, где сидел боярин, и по приказанию его вышел.

Спросив об имени, звании и промысле приведенного, боярин приказал дьяку ответы его записывать[316] и продолжал:

— Какое же у тебя слово и дело? Сказывай! Измена, что ли; или на царя кто умышляет недоброе?

— Нет, боярин! — отвечал Емельян, поклонясь ему в ноги. — Измена — не измена, а дело важное.

— Что ж такое? Говори скорее! Мне недосуг долго с тобой толковать.

— Да придумал я, боярин, сделать крылья и летать по-журавлиному. Не оставь меня, кормилец, и будь ко мне милостив, отец родной!