Стремнина

— Я говорю то. Если завод по вине поставщика или транспортника или кого-либо еще срывает план, об этом надо говорить всерьез, надо создавать комиссию и определять вину. А так он подпишет бумажку о выплате штрафа за счет предприятия и снова химичит. А мы лжем.

— Когда вывезли коллектор?

— Третьего апреля. Этим днем и отчитались. И так будет впредь.

— В данном случае речь идет о тебе, Иван Викторович. О том, что ты сорвал важное задание министерства. О том, что подвел коллегию. Всю отрасль, наконец. Ты это понимаешь? Или думаешь, что ты к директорскому креслу цепями прикован? Если хочешь знать, вопрос стоит о твоем снятии с работы. И поверь, я не преувеличиваю.

Туранов ответил не сразу. Встал из-за стола, открыл шкафчик, намотал на шею шарф:

— Вот что, Петр Егорович, я хворый… Температура, понимаешь. Поеду домой. Замы на месте, все вопросы они тебе осветят, а коли понадоблюсь — ты позвони домой. А мне твои слова обмозговать надо.

— Вон ты о чем? Раньше думать надо было, Иван Викторович. Обком как к тебе?

— Обком хорошо относится. Обком понимает суть вопроса.

— Это неплохо. Может, строгим выговором отделаешься? Я ведь говорю тебе то, чего не должен говорить, и то только потому, что ты понимаешь: я ни на йоту душой не покривлю перед истиной. И сейчас говорю: положение твое незавидное. И еще вот что, Иван… пойми меня правильно… не лезь ты в мое расследование. Ни слова не говори при обсуждении, не лезь в бутылку. В данном случае язык твой — самый злейший твой враг. Ты и так тут такого наворотил. А ведь ты же директор, Иван Викторович. Другой пыжится, лезет из кожи, а толку нет. А ты от бога. Уйми язык, Иван Викторович, уйми. И хорошо, что домой уезжаешь. Лечись спокойно.

В машине Туранов сидел идолом. Будто что-то парализовало волю. Нахлынуло отупение, завладело всем существом. Казалось, что «Волга» парит над землей, не прикасаясь к ней. Мир был беззвучным и неторопливым. Люди вдруг будто замедлили свое движение, и Туранов наяву видел каждый шаг в постепенном развитии, как будто перед ним прокручивали стремительно киноленту. Путь домой показался нескончаемо длинным и утомительным, и, когда наконец он нажал кнопку дверного звонка, вспомнилось, что он не сказал шоферу ни слова, когда выходил из машины. Что подумает Иван Алексеевич? Не обидится ли? Вот этого Туранову совсем не хотелось.

Дома было пусто, тихо. Жену отправил на курорт: путевка подвернулась нежданно-негаданно. Дочь иногда наезжала, чтобы приготовить обед дня на два, да что с нее стребуешь, у нее своя семья. Сын диплом писал в столице, дневал и ночевал в технической библиотеке. Иногда вырывался на выходные, чтобы постираться-погладиться — и снова с глаз долой.

Снял пиджак, ослабил подтяжки, лег на диван. Мысли толклись разные, все больше нескладные, опасливые. Только себе мог признаться: Петр Егорыч нанес такой удар, что не ожидал даже. Думал, что будет очередной выговор; мало ли их навешано на нем, от еще одного тяжелей не станет. И тут же подленькая предательская мысль: так что, теперь и в кусты можно? Пригрозили палкой, и все. Но если его лишат поста, кому он нужен со своими планами и замыслами, кто вспомнит об осуществленном уже, о тех же «турановских дворах», которые так украсили Нагорск, о подсобном хозяйстве, которое он нечеловеческими усилиями сделал конфеткой. Приди туда, приложи самую малость силенок и пожинай урожай, выношенный им, Турановым.

Да, коллектив он сплотил, даже создал коллектив, к чему тут ложная скромность. Принятое им от Бутенко не было коллективом. То было объединение людей, связанное общим местом работы, и только этим. Две пятилетки завод не знал успехов. Теперь они пришли, в него поверили люди, все становилось как надо, и уже прокручивал он новые замыслы о филиале с комплексом современнейших цехов, с автоматикой и робототехникой — и вот на тебе. Он рискнул всем и, видно по всему, проиграл. А в общем, не проиграл, но доигрался. Может, нужно было стиснуть зубы и подписать тридцать первого марта выполнение заказа, а вывезти коллектор третьего апреля? И были бы похвалы, и премия была б, и все довольны. А вдруг и не так? Вспомнил, как на коллегии снимали директора бурцевского завода Мишу Яковлева. Достаточно было жалобы и приезда комиссии, чтобы сразу раскрыть всю нехитрую механику этого дела. Вывозили через неделю-две арматуру по заказам, а рапортовали по уходу последнего эшелона. И на коллегии стыдное и жуткое обвинение в приписках, почти как обвинение в воровстве. Да оно ничем другим и не является, это деяние. Деньги на премии за перевыполнение берутся ведь у государства. Не заработанные деньги. Миша тогда плакал в коридоре министерства не от обиды, а от стыда. Прошел все ступеньки от бригадира до директора, на заводе отец его все еще работал, в Бурцеве десяток домов родни, которая гордилась им — и вот на тебе, с чем возвращаться?