Стремнина

— Не дадим, — ответил Кисляев. — Будем бороться с гужовкой, как можем. Если здраво рассудить, тут все средства хороши.

У Сергея Кисляева иногда проявлялись и та волевая боевитость, и та особая властность, какие совсем не считаются лишними в характере армейского командира. Именно поэтому, вероятно, однополчане и признавали его, несмотря ни на что, своим вожаком. Не случайно Арсений Морошка видел в Сергее Кисляеве своего лучшего помощника и при случае охотно принимал его советы.

III

Белый катер кассира стройуправления Марии Григорьевны Пчелинцевой показался в первые послеобеденные минуты, когда рабочие не успели еще разбрестись с брандвахты. По закону гостеприимства Морошке самому надо было встречать кассира, но что-то нестерпимо тянуло его в прорабскую. Все время, пока он был сегодня на реке, ему хотелось повидаться и поговорить с Гелей. Кивнув на катер, он сказал Володе:

— Встречай.

После возвращения из Железнова Гелю почти не видели на брандвахте. Завтракала она позднее всех, а обед и ужин брала у Вареньки в то время, когда рабочие еще находились на реке. Вот и сегодня, пообедав одна в своей комнатушке, она уже строчила на машинке.

— Бросай, — сказал ей Арсений, останавливаясь в дверях. — Григорьевна бежит. — Помолчав, он спросил себя, мучительно хмуря лоб: — Что же мне еще-то надо было? Что-то надо было, а не вспомню.

Геля не сомневалась, что Арсений пытается вспомнить о ее обещании сказать важное, но не захотела подсказывать: теперь и вовсе не время было для ее признаний. «Трудно ему сегодня…» — подумала она с жалостью и тревогой.

Арсений прошел через ее комнатушку к окну, взглянул на реку. Белый катер только еще подходил к берегу, а рабочие уже повалили с брандвахты к прорабской. Вперед всех, размахивая руками, шел Игорь Мерцалов.

— Торопятся, — прошептал Морошка.

Толпа рабочих, шумно разговаривая, поднялась на обрыв, и только тут Арсений, ухватившись ручищей за лоб, чуть не крикнул:

— Слушай, Геля, но что же ты хотела сказать? Еще утром, когда я пришел на рацию…

— После… — отозвалась Геля тихонько.

…Мария Григорьевна Пчелинцева выдавала зарплату только в прорабской. Это была на редкость отчаянная женщина, каких можно встретить лишь в тайге. Но она не надеялась ни на свое оружие, ни на своего телохранителя-моториста. Она побывала в разных переплетах, и ей никогда не изменяла осторожность.

Когда Пчелинцева, полнотелая, в зеленом спортивном костюме и сапожках, с кожаной сумкой на плече, поднялась на обрыв, у прорабской ее поджидала уже большая толпа. Здороваясь, она помахала мужской кепкой и, лукаво играя густой черной бровью, заметила грубовато:

— Налетели! Как воронье!

Перед нею быстро расступились, оправдываясь жалобно:

— Да ведь обезденежели, Марья Григорьевна!

— Тоскливо без этих бумажек…

— Перестаешь себя уважать.

У крыльца прорабской ее настиг выкрик:

— А где же плавлавка?

— Не страдайте, идет, — ответила кассирша.

— Где обогнали?

— На Гремячем.

И над толпой, будто с ветерком:

— Идет, ребята! Близко!

Арсений Морошка встретил Марию Григорьевну на крыльце. Она энергично встряхнула его руку, спросила строго:

— Ты что тут делаешь, а?

— Рвем.

— За что тебе денег столько отвалили?

— А много ли?

— Да вот, едва доперла!

В прорабской, увидев Гелю, Мария Григорьевна спросила Морошку взглядом, можно ли говорить при радистке в открытую. Получив утвердительный ответ, сказала:

— Все стараешься. На свою беду.

— Не могли вы заболеть денька на три, — пожалел Морошка.

— Хотела заболеть, да кто мне поверит? — Присев передохнуть, спросила: — Опять гужовка будет?

— Может случиться, — ответил Арсений уныло.

— Да отчего такая напасть?

— От скуки, однако.

— И хорошие ребята пьют?

— Бывает.

— Но они-то постыдились бы!

— Зараза…

Пока Мария Григорьевна, прежде чем заняться делом, с наслаждением опоражнивала большой ковшище холодной воды из Медвежьей, Арсений говорил ей с грустью в голосе:

— Случись, иной умник скажет: наговор, клевета. Нет, это горькая правда. Пьянство — большое бедствие в наших местах. И говорить о нем надо прямо и громко, а скрывать — один вред.

Перед столом, за которым устроилась со своей кассой Мария Григорьевна, первым появился Игорь Мерцалов. Несмотря на то что ему пришлось пережить сегодня весьма неприятные минуты, он был радостно оживлен, говорлив, любезен — весь настроен на лучшую свою волну. Он приветствовал Марию Григорьевну фамильярно, как старую знакомую:

— Салют, Гррригорьевна!

— А-а, бородач, — отозвалась Пчелинцева, перебирая свои бумаги. — Опять первым?

— Пррривычка!

— Везде бы так-то…

— Везде не поспеть.

— Охоты нету?

— Честолюбия.

— Все надо иметь, только в меру, — ответила Мария Григорьевна и, подвинув на край стола ведомость, предложила совсем сухо: — Распишись.

— Это я сделаю с превеликим удовольствием, — ответил Мерцалов с необычайной вежливостью.

— Куда же столько денег девать-то будешь?

— Разве это валюта? Что ее беречь?

— Пропьешь, стало быть?

— Казне, Григорьевна, нужен оборот.

— Без тебя казна не пропадет. Иди уж…

И когда Мерцалов собрался было расшаркаться перед Пчелинцевой, сидевший поодаль Морошка напомнил ему сдержанно, но басовито: