«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

В 1998 г. в небольшой заметке, опубликованной в таллиннском журнале «Вышгород», мама писала: «Я могу говорить о Тарту бесконечно, это – 15 лет моей жизни и, как бы, все будущее – его отголоски»[1708]. Говоря о Тарту, мама вписывала его в более широкий географический контекст: в ее рассказах неразрывно связаны Тарту и Ленинград (ЛГУ – alma mater Ю. М. Лотмана), Тарту и Москва (Московско-тартуская семиотическая школа, ее знаменитые симпозиумы, летние школы), Тарту и Рига (т. наз. «рижская кодла»[1709]). Маме важно было показать место Тарту на культурно-политической карте страны. После переезда родителей в Таллинн этот город тоже приобрел отдельный, уникальный статус в мире отечественной филологии и, соответственно, в маминых рассказах (об этом – ниже). Обширные географические связи, сформированные еще в Тарту, центре семиотического мира, были сохранены и преумножены родителями в годы их педагогической деятельности в Таллиннском пединституте (1977–1990). Родители всегда интересовались провинцией, любили провинциальные города, много ездили по стране благодаря участию в филологических конференциях, руководству студенческими летними фольклорными практиками и путешествиям во время отпуска с нами, детьми. Только сейчас, начав всерьез заниматься семейной историей, я начала понимать, что наши семейные летние поездки тоже были неспроста (Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Златоуст) и что во многом это были личные, неформальные исследовательские экспедиции с целью познакомиться с дальними и поддержать отношения с близкими родственниками, ощутить и понять дух конкретного города или деревни, выяснить что-то новое об истории определенной семейной ветви.

Провинция как культурный феномен стала объектом родительских статей, сборников, организуемых и посещаемых ими конференций[1710]. Несколько раз обсуждался возможный переезд нашей семьи из Эстонии в Россию: в разное время в качестве вариантов фигурировали Псков, кажется Новгород, точно Новосибирск, Москва. Не сложилось по чисто техническим причинам: родители не смогли найти тогда в этих городах необходимых им двух преподавательских мест в местных вузах. Тем временем родители организовывали конференции по месту своей работы – в Таллиннском пединституте. На эти конференции съезжался весь цвет не только столичной, но и провинциальной (в лучшем смысле этого слова) интеллигенции; филолог Вячеслав Сапогов (Кострома – Череповец – Псков) был из их числа. На похоронах умерших друзей, коллег, учителей мама считала своим долгом произнести речь об умершем. Она говорила, что иногда на прощаниях возникает неловкая пауза: никто еще не готов начать говорить. Тогда она собиралась с духом и начинала первая. Это, по ее убеждению, было абсолютно необходимым – обращать память в слова, хранить и передавать ее. Мама откликалась и на сборники памяти коллег; статья о Сапогове была напечатана в двух сборниках его памяти.

В своей зарисовке о Сапогове мама поэтично описывает фрески Новгородской Софии: на них она встречается со святыми Константином и Еленой (маминой святой) – Сапогов «дарит» ей эту встречу, – такой магический реализм. Мама не была религиозным человеком, но в доме у нас были старинные книги на церковнославянском, которые мама привезла когда-то из археографической экспедиции, была Библия (в то время – труднодоступная, практически запрещенная книга), альбомы с репродукциями русских икон. Помню, как в моем детстве мама листала со мной эти альбомы – мне было тогда три-четыре года, – комментировала, рассказывала про изображенных персонажей: Георгий убивал змея копьем, Богородицы держали на руках младенцев, Христос сходил во ад, парили на крыльях ангелы. Во всех городах, куда мы ездили, мы ходили смотреть церкви – в те времена (1970–1980‐е) в основном закрытые, часто разрушенные, в плачевном состоянии, но идти было надо. У родителей всегда было глубокое уважение к русской религиозной культуре, к ее традициям. Однажды на фольклорной практике в Новгородской области мы с папой и небольшой группой студентов отправились за много километров от места нашего заселения искать разрушенный Рдейский Успенский монастырь, потерялись в лесу и чуть не увязли в болоте. Карт никаких не было. Монастырь так и не нашли, чудом выбрались. Недавно я погуглила Рдейский монастырь: оказалось, что летом к нему дороги нет, болото полностью поглотило ее. Энтузиасты-краеведы ездят туда только зимой, когда болото замерзает – это единственный способ туда попасть.