Студенческие годы в Горьком. 1967-1972 гг.

Наша Анастасия тоже пребывала в ажиотаже по двум соображениям: во-первых, газовая плита с обеда шипела всеми четырьмя конфорками, потому как варились Алёшины любимые щи с мясом и макароны по-флотски; ну а во-вторых, предстояла очередная репетиция мелодрамы «Алёша – Таюша!», и в связи с этим наша Анастасия была в предвкушении трепетных ощущений в ходе представления, непременно сопровождавшегося пружинно-металлическим поскрипыванием за фанерной стенкой – все по отработанному сценарию.

8. Le Miserable

Чтобы войти в круг студентов, замеченных и жалуемых преподавателем, который читает лекции, ведет семинары и, как водится, принимает экзамен в конце семестра, нужно было присутствовать на всех лекциях, проявляться активность на семинарах и участвовать в каком-нибудь научном кружке, организованном нашим преподавателем. Последнее было делом не обязательным, и желающих тратить на это силы находилось немного, потому что для этого студенту приходилось искать дополнительное время, а у него, как известно, все расписано по минутам. Да и нужно было по-настоящему интересоваться предметом или предлагаемой темой. У преподавателя, ясное дело, имелся свой интерес в привлечении студентов к азам научной деятельности, потому что это входило в круг его обязанностей в соответствии со штатной нагрузкой преподавателя вуза. Поэтому они прибегали к использованию «коврижек», чтобы завлечь студентов в свои научные кружки и спецсеминары. Главной «коврижкой» в этом деле было освобождение от экзамена в конце семестра, естественно, с высшим баллом в зачетке.

Я уже упоминал, что сдача экзаменов для меня была мукой, и я всеми силами и уловками пытался избегать их. Ну а в условиях учебы в вузе, естественно, увернуться вчистую от всех экзаменов просто невозможно, поэтому я всегда держал нос по ветру и выискивал всякие лазейки в системе, подобные вышеупомянутым кружкам. Большинство ребят на курсе как-то пренебрежительно относились к рвению, с которым их сокурсники писали всякие доклады и готовили выступления на студенческих научно-практических конференциях. Думаю, что основной причиной такого отношения была элементарная зависть: «вот он захотел копаться в дополнительной литературе и нашел на это время, чтобы его освободили от экзамена, ну а я не мог себя заставить, хотя и была возможность». Меня такие нередкие выпады со стороны товарищей сначала слегка задевали, на что, впрочем, и рассчитывали задиры, но со временем от меня отстали, закрепив за мной репутацию «Le Miserable», по меткому выражению одного из однокурсников.

Это был юноша, ростом явно ниже среднего, тем не менее всегда одетый по моде того времени – в клетчатый, с широкими лацканами пиджак; он неизменно цокал каблуками ботинок по паркету, вышагивал почему-то всегда с высоко поднятой головой и на все смотрел с презрительной перекошенной улыбкой. У этого модника была оригинальная внешность: высокий лоб с блестящими залысинами лоснился хорошей смугловатой кожей выходца из Средиземноморья, коим он, конечно, никак не мог являться, хоть и имел темные глаза; нос заканчивался маленькой «картошкой», а холеное, в меру продолговатое, всегда хорошо выбритое лицо украшали полные, тесно сжатые губы. Облик его создавал впечатление того, что мальчику все в этой жизни давно уже надоело, что всему миру и окружающим он делает огромное одолжение своим присутствием. Но если у него спросить, зачем он посещает институт и, заходя в аудиторию, всегда швыряет свой портфель на облюбованную парту, вряд ли ответит, потому как не знает.

Le Miserable’м я, наверное, точно был, потому что жил на двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц, то есть выходило меньше рубля в день, носил одежонку, купленную мне мамой в классе девятом, на студенческие сборища-пьянки по выходным не ходил и вообще не интересовался ничем, кроме учебы – все время после лекций и занятий проводил в читалке на первом этаже главного здания. В квартиру я возвращался поздно, готовил что-нибудь поесть на ужин и укладывался спать.