Ступени жизни

И все, вероятно, было бы хорошо и спокойно, если бы докладчик, после общего обзора и перечислений длинного ряда имен и заглавий, закончил бы столь же общим и благостным выводом, что «главная задача еще не решена» и что «коренное решение вопроса лежит в создании крупного, впечатляющего, захватывающего литературного образа». Здесь имелось в виду нечто вроде «Детства» и «Отрочества», «Тома Сойера», «Детства Темы» и «Педагогической поэмы», одним словом, некоторый «советский литературный монолит», в котором будет создан «единый сплав, воплощающий в себе нравственное существо молодого советского человека», и притом — «без излишнего оптимизма» — «в самом ближайшем будущем».

А пока в качестве конкретного предложения была выдвинута мысль — «поставить перед нашей сменой литературные маяки на курсе в коммунизм», образы или жизнеописания людей дельных, талантливых, смелых, проницательных и т. д., которые «не подвергались бы влиянию враждебных сил, а наоборот, сами боролись бы с подонками советского общества», «почему не попытаться счастливым их примером заразить читателей — новых будущих деятелей?».

Уже здесь намечались пункты для серьезной и принципиальной, но спокойной полемики. Соболев, однако, этим не ограничился, и ему захотелось «обозначить опасный фарватер, по которому шли наши некоторые писатели для юношества». И дальше шел длиннющий и убийственный перечень признаков этого «опасного фарватера» — тут и «влияние западничества, в особенности итальянского неореализма», и стремления этих некоторых писателей «рядиться в тогу глубокого знатока жизни, правдолюбца, смущающего юные души призраками якобы прогрессивного критицизма», и «отвратительная маска нигилизма и всяческого отрицательства», и «ниспровержение в порядке вселенской смази литературы положительных образов, оптимизма и веры в свои силы» и т. д. и т. п.

И все это без единой фамилии, без единого конкретного примера, а так, вообще, действительно в порядке «вселенской смази». И объяснилось это «застоявшейся злостью» и самолюбованием авторов.

Но и этого мало.

«Вот о чем я хочу сказать, — добавляет Соболев. — Не бросалось ли вам в глаза, что во многих книгах о становлении юношеского сознания герой обязательно пропускается через чистилище «дурной компании», где он доходит почти до дна с тем, чтобы потом вознестись на нравственные небеса? Получается, что вопросы морали, нравственности, коммунистичности разрабатываются на жизненных примерах именно этих подростков и юношей — вначале споткнувшихся, а потом становящихся на стезю добродетели под влиянием умного работника милиции, дельного секретаря комсомола, проницательного классного руководителя и так далее. Это уже стало надоедливым штампом».

И опять — ни одной фамилии, ни одного конкретного примера. А после всего этого, как говорится, под занавес — неожиданная декламация:

«Писатель по природе своей боец. Он сам кидается в схватку за человека, за правду, за будущее».

Вот и я, по простоте душевной, кинулся, вернее, ринулся в эту схватку. Почему?

Тогда я не мог этого в точности объяснить, но теперь, ретроспективно, мне это рисуется так.

Каких-либо личных побуждений и предубеждений по отношению к Соболеву у меня не было. Наоборот, когда после выхода в свет «Чести» в одной критической статье промелькнул упрек в некоторой идеализации моей Марины, Соболев публично поддержал меня, и я не мог не поблагодарить его. И вообще наши отношения были, как говорится, взаимно вежливы и даже внешне дружелюбны. Но во вкусах и оценках при разного рода литературных обсуждениях между нами всегда мелькала тень какой-то черной кошки.