Ступени жизни

«Честь» пошла в печать. Четвертый номер прошел спокойно. Пятый, майский, приурочивался к Третьему съезду писателей РСФСР. А в нем появляется писатель Шанский, а с ним — вся его откровенная проблематика. Во время съезда я смотрю по газетным и журнальным киоскам — нет пятого номера, нет пятого номера. Нет!

— В чем дело? — спрашиваю у своего редактора Евгеньева.

— Ничего страшного, — ответил он. — Там в типографии с бумагой какие-то нелады, а так — все в порядке.

Но так как в это время редакционные планы уже успели перестроиться, то в публикации повести произошел естественный перерыв. Вот почему она опубликована в четвертом-пятом, а потом в десятом и одиннадцатом номерах «Москвы» 1959 года.

Почему я об этом говорю? Потому, что западная печать, например, в статье Колба «Луч света, брошенный на советскую действительность» (журнал «Сэтердей ревью» от 20 февраля 1960 года) успела засечь такое ничтожнейшее обстоятельство, как перерыв в печатании романа, и истолковать его по-своему — что «издателей стал раздражать едкий, язвительный тон Медынского», на него, мол, было оказано давление, в результате чего во второй части романа «тон его стал сдержаннее».

Свидетельствую: все было, как было, как мною здесь рассказано, но никакого давления, никакой дополнительной редакционной работы над второй частью «Чести» не производилось и напечатана она так, как была мною написана, и тон ее остался таким, каким был.

Считаю нужным привести и описание этого случая американским писателем Филипом Боноски, который дважды был нашим семейным гостем и потом написал об этих наших встречах в американском журнале.

«Почему я захотел встретиться с ним? — спрашивает он. — Да потому, что он написал роман «Честь» о преступлении и наказании. Эта книга имела огромный успех, особенно среди заключенных, потому что была на их стороне и восставала против бюрократизма. Книга эта рецензировалась в нью-йоркском «Сэтердей ревью» писателем, который понял ее, как нападение на советскую систему и старался представить Медынского антисоветским писателем. Медынский возмущался этим и попросил моего переводчика прочитать мне кусок из его ответа этому писателю, предназначенного к опубликованию в «Литературной газете».

Все это так, кроме одного: мой ответ под заглавием «Разговор через океан» был опубликован не в «Литературной газете», а в журнале «Иностранная литература».

А писал я там вот о чем.

Читая статью Колба, я поражался крайней степенью ее недобросовестности. Я допускал, конечно, возможности каких-то неточностей в переводе, но неточность есть неточность, а не искажение и тем более не злонамеренные добавления, явно извращающие смысл.

А вот как, например, в статье изображается сцена суда:

«Прокурор, сердито назвав обвиняемых «пережитками капитализма», обращается к галерке (?). «Они наши враги, — заявляет он, — они подонки общества».

«Послушайте, мистер Колб! — отвечаю я ему. — Вы, очевидно, ошиблись. Вы из какого-то другого произведения взяли всю эту сцену. Перечитайте, сняв шоры с глаз, мою повесть, и Вы не найдете в ней ничего подобного. «Они наши враги…» Где это написано? В повести прокурор говорит об ошибках семьи, о недоработках школы, комсомола, об отсутствии между ними контактов и о том, «как при отсутствии этих контактов в образующуюся щель проникает враг и зловеще загораются неизжитые еще родимые пятна капитализма».

А шум? «В зале волнение и шум…» Возьмите книгу и прочитайте. Где Вы найдете шум? Он вам мерещится».

Или: