Ступени жизни

После «Повести о юности» я хотел писать другую повесть о школе на новом этапе, когда введено было совместное обучение, в школу пришел труд, и, вероятно, из этого получилась бы очередная и малозначащая повестушка. Я ходил по школам, собирая для нее, этой будущей повести, материал, присматривался, примеривался, ходил, конечно, по хорошим школам, приглядываясь к самому хорошему и интересному. И так я забрел в одну школу, новостройку, где-то на Девичьем Поле, видел хороших ребят, комсомольцев, которые устанавливали какие-то станки, приборы, и разговорился с директором, умной и энергичной женщиной, рассказавшей, что и как у них делается по перестройке работы на новых началах.

— Вот так и живем! — повела она разговор к завершению. — Конечно, все бывает, всякое. Случается и ЧП. Ну, тогда мы обращаемся к Марии Маркеловне и вместе с нею находим выход.

— А кто такая Мария Маркеловна? — спросил я.

— Это инспектор детской комнаты милиции. Поинтересуйтесь, советую.

Не долго думая, я пошел в детскую комнату и увидел эту самую Марию Маркеловну. Это была средних лет, немного полноватая женщина, форменный китель ее висел на спинке стула, а сама она была в простенькой шерстяной кофте. Возле нее стояла дворничиха в белом фартуке и что-то говорила об утиравшем слезы небольшом мальчугане.

Мария Маркеловна рассказала о своей работе, как ей приходится возиться, по ее выражению, с «лапшой» — тот разбил стекло, этот подрался, а третий пошуровал по карманам пальто в школьном гардеробе.

— Мелочи. Но из маленького-то и большое вырастает, — закончила она.

Познакомился я здесь и с «большим» работником уголовного розыска, добродушным, с длинными, как у Тараса Бульбы, усами и даже ямочками на щеках. А во время нашей беседы в полуоткрывшуюся дверь показалось востроносое лисье лицо и скрылось.

— А ты входи, входи, сынок, не бойся, — крикнул ему Павел Петрович.

Вошел «сынок» — аккуратный, подтянутый. Он вежливо поклонился, даже расшаркался, совсем как самый скромный и паинька-мальчик.

В действительности он оказался грабителем, специализировавшимся на газетных киосках, в которых «шуровал» вечерами, после окончания их работы. И вот теперь, попав под подозрение, он явился к Павлу Петровичу, по его приглашению, на беседу.

Так я соприкоснулся с этим миром и увидел там жизнь с другой стороны, увидел нечаянно, без злого умысла, не разыскивая ее и не помышляя о ней. И тогда встал вопрос: что с ней делать, как относиться к ней и как понимать? Конечно, мимо этого можно было пройти с самой неотразимой как будто бы аргументацией: это не показательно, это не характерно, я лучше буду писать об отличниках и комсомольцах, которых видел в той самой образцовой школе на Девичьем Поле. Но что же делать с этой, «другой» жизнью?

Из этого «тупикового» вопроса вывел меня телефонный звонок моего нового приятеля, усатого Павла Петровича.

— Григорий Александрович! Тут интересное дело начинается. Не хотите заняться?

«Интересным» делом оказалась та самая история, которая легла потом в основу «Чести»: на скамью подсудимых сели тринадцать ребят, в основном учащиеся, во главе с учеником 10-го класса, сдававшим уже экзамены на аттестат зрелости.

Из этих тринадцати человек у восьми — родители члены партии, у шести — работники МВД, у четырех — педагоги. И я понял, что передо мной открылась громадной важности общественная проблема, пройти мимо которой было бы моим гражданским и писательским преступлением. Я предчувствовал и понимал все сложности и трудности этой темы как в ее разработке, так и в реальности, но отказаться от нее мне не позволила совесть.

И тогда вдруг проклюнулось то самое зернышко, которое запало в душу вместе с письмом из Воркуты и, пролежав там в сухой почве несколько лет, дало вдруг росток: «Вот она, тема! Та самая, ее начало, ее истоки, приведшие на скамью подсудимых в тяжелые военные годы сына погибшего, за него же погибшего героя-отца и вдруг расцветшие теперь таким пышным ядовитым букетом в совершенно других, послевоенных условиях на скамье подсудимых Московского городского суда. В чем дело?»

Одним словом, выбор сделан.

Но и теперь, коснувшись омута жизни, с его мраком и низостью, я тоже стал писать о нем так же честно и искренне, без всякого сознательного стремления что-то смаковать и очернять. А просто сама владычица-жизнь взяла меня «за шкирку» и повернула, заставив увидеть то, чего я не видел раньше и чего порой не хотели видеть другие.