Ступени жизни

— А я в гении не лезу — это во-первых. И решать проблему не берусь — это во-вторых. Да и вряд ли ее может решить кто-либо единолично, будь он семи пядей во лбу. Это проблема историческая, общественная, а может быть, и вечная. Но посмотреть на нее с точки зрения нашего времени, нашей эпохи и нашей жизни я считал и считаю своим долгом и своей задачей.

— Д-да-а… — неопределенно протянул «главный». — Ну, а тогда все придется основательно перестроить. Первую часть, где ваш герой делается преступником, нужно будет сократить, а вторую, где он становится опять человеком, — расширить.

— А вот этого я делать не буду, — ответил я. — Я просто не могу этого сделать. Это будет нарушением жизненной правды. А это невозможно. Вы сами писатель и сами должны это понять.

— Д-да-а… — опять протянул «главный». — Ну, а тогда что же?.. Тогда придется расстаться.

Я пожал плечами и, немного помедлив еще, видимо в подсознательном ожидании каких-то перерешений, поднялся и пошел к двери, а около двери повернулся и добавил:

— А все-таки эта книга будет напечатана, если не при мне, то после меня.

И вышел.

— Что с тобой? — спросила жена, когда я вернулся домой. — Ты же совсем черный!

— Ничего. Все образуется, — ответил я знаменитой толстовской фразой.

Но до этого было еще очень и очень далеко. Я снова и снова проверял логику моего разговора с «главным», но ошибки в ней не видел. А подлинную суть этого разговора помог мне понять товарищ, с которым он, «главный», советовался перед тем, как принять окончательное решение. «Я убоялся» — так была сформулирована эта суть. Ну что ж! У каждого своя суть.

Но недели через две-три я был приглашен в редакцию журнала «Москва». Не так давно туда был назначен новый «главный», ныне покойный Евгений Ефимович Поповкин, и, видимо, в целях формирования портфеля, пригласил группу писателей «на чашку чая». Я пошел, хотя после полученного удара больших надежд и даже планов не имел и потому помалкивал, выслушивая, что говорят другие. А когда высказались все, Евгений Ефимович обратился ко мне:

— Ну, а как вы, Григорий Александрович?

— Не знаю, — в нерешительности промямлил я. — Есть у меня одна вещица, но это на смельчака.

— А почему вы думаете, что мы не смельчаки? — спросил Поповкин, выслушав мое краткое сообщение о «Чести». — Хотите, пока вы пьете эту чашку чая, секретарь напечатает договор? Тут же и подпишем.

Такая легкость, даже поспешность меня, по правде сказать, смутила, и я растерялся.

— Подумаю.

Но что тут долго думать? Через два дня я дал согласие, а через неделю получил согласие журнала.

— Ну что ж? Будем печатать, — сказал мне от имени редакции Борис Сергеевич Евгеньев, очень уважаемый мною человек, который прежде редактировал и мою «Повесть о юности». — Практически это намечается так: четвертый, пятый, а может быть, и шестой заняты, и мы будем целиться на седьмой.

Но прошло несколько дней, и он снова звонит мне и говорит, что планы перестраиваются и «Честь» начнет печататься с очередного, апрельского номера.

А тем временем случилось вот что.

В процессе работы над «Честью» я был связан с разными судебными, прокурорскими и милицейскими органами и встречал там разных людей и разное отношение к моей работе — от резко отрицательного до резко положительного. Такое, очень доброе и сочувственное отношение я встретил в Министерстве внутренних дел, в отделе детских колоний. А они выпускали тогда даже специальный журнал, который так и назывался «Детские колонии». И вот в этом журнальчике и были напечатаны отдельные главы «Чести», ее первые публикации. А так как, повторяю, отношение к «Чести» в этих кругах было разное, то в редакцию пошли тревожные сигналы.

— Я знал, что «Честь» ваша — крепкий орешек, — сказал мне Евгений Ефимович, — но такого количества звонков, разных вопросов и запросов не ожидал. Так что будьте готовы ко всему.

И потому для предварительного обсуждения он решил собрать небольшое совещание. Люди были разные, с погонами и без оных. Голоса тоже были разные — резко «за» и резко «против». Представитель прокуратуры, например, держал длинную речь, доказывая, что книга вредная и печатать ее нельзя. Евгений Ефимович все это слушал, записывал, а потом позвал меня в свой кабинет и, решительно хлопнув ладонью по столу, сказал:

— Трусы в карты не играют. Будем печатать.

Вот почему я навечно буду признателен Поповкину Евгению Ефимовичу и его светлой памяти, и от себя и от имени советских читателей, за ту мудрость и гражданственность, которую он проявил там, где другой, тоже такой же «главный», на том же самом посту, при тех же самых обстоятельствах — «убоялся». Один решился, другой убоялся. Почему?

Личность? Или принцип, творческая позиция?

В одной откровенной беседе мне пришлось, например, столкнуться с подпольной, поразившей меня своей обнаженностью, позицией «верняка». Вот и здесь перекрестились и выявились эти два сосуществующих и противоборствующих принципа: «Трусы в карты не играют» и позиция беспроигрышного «верняка».