Ступени жизни

С печалью и сожалением прочел я в нем траурные строки о гибели нашего бывшего директора, полковника Косарева. Какие прекрасные люди погибли во имя нашей Родины. Вечная слава героям!»

А вы говорите, что нет таких учителей! Есть такие учителя! Они были и останутся в жизни. Не могут не быть!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ « ЧЕСТЬ»

Когда я писал «Повесть о юности», юности светлой и чистой, с ее благородными целями и высокими порывами, я никак не думал и не гадал, что буду когда-то писать о совершенно обратном — о юности сложной, трудной, даже преступной. Но так получилось: повернулось колесо жизни — и, как в театре с вращающейся сценой, перед вами то богатый особняк с колоннами и вазами для цветов, а то вдруг — кирпичная стена с облупленной штукатуркой и какие-то бочки из-под капусты.

«Капустой» запахло, когда я еще писал «Повесть о юности» с ее колоннами и вазами для цветов. В ней есть глава, в которой на объединенном собрании мальчишек и девчонок обеих школ ведется диспут «о хорошем человеке». Толчком к этому диспуту послужила заметка на первой странице «Комсомольской правды», вернее, небольшое письмо молодого дальневосточного горняка Астраханцева: «Я хочу воспитать в себе лучшие качества советского человека, чтобы люди обо мне могли сказать: «Хороший человек!» Скажите, как это сделать?»

Это письмо вызвало громадный поток читательских откликов, редакция получила шесть тысяч писем. Из них я прочитал около тысячи, все они были, в той или иной степени, интересные и легли в основу этой главы, но одно из них особенное. Потом я их читал, такие, подобные, тоже во множестве, и они тоже были разные, но это было первой ласточкой и потому буквально потрясло меня.

Писал молодой парнишка, сын геройски погибшего на фронте солдата. Оставшись без отцовского руководства, он потерял жизненные ориентиры и, осквернив память отца, попал на скамью подсудимых, а потом — в заключение. Здесь он все продумал, осмыслил, написал ходатайство о помиловании и был помилован. Но, выйдя на свободу, он остался, уже добровольно, в Воркуте, чтобы трудом своим искупить свою вину перед Родиной. Вот обо всем этом он написал в «Комсомольскую правду» обширное, многостраничное письмо, в котором все рассказал и во всем покаялся перед народом и предупреждал молодых людей от подобных ошибок. И очень жаль, что оно не было напечатано в газете, оставшись в ее архивах, а ведь неизвестно еще, что больше воспитывает — подражание положительному или отталкивание от отрицательного?

Меня это письмо потрясло. «Вот тема! — подумал я. — Шекспировского накала».

Но всякая тема нуждается в жизненном, конкретном наполнении, а его у меня не было — ни я сам и никто из моих родных, близких и друзей, даже в то трудное время, не имел никакого дела ни с судом, ни с тюрьмой. И когда я получил допуск в тюрьму для свидания с героями моей «Чести», начальник снесенной теперь с лица земли Таганской тюрьмы сказал мне: «Вам повезло. Год назад сюда с воли можно пройти было только по особому пропуску».

А теперь я не один раз бывал в этой тюрьме, свободно беседуя с моими подопечными, и, освоившись с этим, начальник даже предложил мне:

— А вы не хотите познакомиться с кем-либо из взрослых?

И он меня познакомил с человеком чрезвычайно сложной и трагической судьбы, приговоренным когда-то к расстрелу и помилованным М. И. Калининым; человеком, проделавшим после того еще более тяжелый и сложный путь и теперь объявившим голодовку в доказательство своей невиновности. В «Чести» ему отведены полторы страницы, он не имеет там даже имени, а фигурирует как «головорез с отмороженными пальцами», а в жизни меня связывает с ним уже около двадцати лет и борьбы за него и руководства им в его дальнейшем тоже нелегком развитии. Пишу об этом для того, чтобы дать читателю почувствовать характер проблем, с которыми я столкнулся в той, другой жизни.

Но это было потом. А тогда, в 1952 году, когда я описывал ничего общего не имеющий с этим диспут «о хорошем человеке» и когда я только интуитивно почувствовал накал открывшейся передо мной темы, ничего этого не было и не могло быть, и тема моя «отцвела, не успевши расцвесть» — мне нужно было заканчивать «Повесть о юности», потом приниматься за что-то другое.