Ступени жизни

«Вы, Григорий Александрович, видите все в свете борьбы добра и зла, в победе нравственности и морали, в формировании нового человека. Без этого, естественно, нельзя строить новое общество, воспитывать новых людей. Все правильно. Есть тысячи примеров, с кого делать жизнь, — это и Дзержинский, и Островский, и Зоя Космодемьянская, и много других, как наших современников, так и далеких предков.

Но скажите, как строить жизнь с Дзержинского, когда у тебя на глазах Иван Иваныч строит на нетрудовые себе дачу? А когда ты пытаешься его уличить, то бываешь крепко бит, потому что у Иван Иваныча начальник милиции — друг, прокурор — кум… И все это происходит на глазах у всех активистов и руководителей разных чинов и рангов, которые не только не протестуют, но скромно молчат, опустив очи долу. Как это объяснить и как совместить?»

В самом деле — как?.. Очевидно, как у человека не бывает однолинейно светлых и однолинейно темных лет или дней, а просто рядом идут этакие душевные переплетения, так и в жизни — зло существует рядом с добром и благородство переплетается с низостью и подлостью. Такова жизнь. Все дело в том, как к этому относиться и какую занимать позицию. Но жизнь на то и жизнь — она многогранна, многослойна и многосмысленна.

Скажу откровенно: мне претит узость мысли, это ей противопоказано по самой ее сути, претит взгляд на мир, точно в танковую смотровую щель. Да, в момент атаки это, может быть, и нужно, а в жизни… А ведь мы строим жизнь, мы идем из прошлого в будущее и строим это будущее. Так как же можно в этом, эпохального значения, деле сужать свое поле зрения, мысленного зрения?

Вот этим мне и нравятся размышления моих корреспондентов — их широта, правдивость и искренность, их «жаркая вера и холод жестокий сомнений», их «стремление все осмыслить, понять», их способность «требовать и отдавать», их возвышенность мышления и взволнованность чувств, нравственная требовательность к себе и к жизни и вытекающие отсюда боли и поиски, не ворчание — нет! — не обывательщина, а благородная гражданская тревога, чистая по своим истокам и целям, выражающая заинтересованное и активное отношение к жизни.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ НА КРУГИ СВОЯ

Перевернем календарь на много лет назад, к тому давнему предреволюционному времени, когда начитавшийся всяких премудростей мальчишка-гимназист, в напряженных усилиях по формированию «друзы» своей личности, запутался в лабиринтах мировых вопросов и совершил архи-р-революционный акт, бросив вызов самому господу богу. Оставшись наедине с своей совестью, он взял в одну руку икону, в другую — топор и, закрыв, про всякий случай, глаза, расколол икону пополам.

Скажу — это мальчишество. Может быть! Может быть, даже хуже. Даже определенно хуже. Но тогда для меня это было всерьез, даже слишком всерьез. Это был шаг к будущим и далеко не мальчишеским мыслям о жизни без бога, о нравственности без бога, с которым я так близко знаком был в детстве и которому не нашлось во мне места в зрелости и даже теперь, на склоне лет. А это и есть, на мой взгляд, подлинная нравственность, не навязанная и не предписанная кем-то и откуда-то свыше под страхом наказания, а своя, собственно человеческая, нравственность поведения, когда не возвышенные словеса и лозунги, а сама жизнь, и работа, и деятельность человека говорят сами за себя — какова его вера и каково его учение. Как писал Феликс Дзержинский в своей партийной автобиографии: «За верой должны следовать дела». А без этого любая религия и все наимудрейшие учения и архиреволюционные лозунги мертвы.

Это то, к чему я пришел теперь, «под вечер жизни моей». А тогда первым результатом истории с иконой был мой доклад в нашем тайном ученическом кружке, нет, не революционном, а, так сказать, мыслительном, на разные научные и мировоззренческие темы. Вот там я и сделал доклад на тему «Есть ли бог?». Эта тема моего юношеского доклада послужила зерном, точнее, эмбрионом всего дальнейшего.

Потом к этому гимназическому вопросу прибавился знаменитый барон Гольбах, идеолог боевого французского материализма XVIII века: