Ступени жизни

Вот эта, лишенная упрощенчества, позиция и легла в основу той моей книги о Есенине, есенинщине и религии. Нет, не одна только лирика, клены и белые березы, не одни рязанские просторы составляют цельность и ценность поэзии Есенина. Это куда более сложный и, я бы сказал, трагедийный путь через крутые виражи и острейшие противоречия эпохи, в которой он прожил свою до обиды короткую, но такую звучную жизнь. И чувство Родины, основное в его творчестве, соответственно менялось и углублялось в разные периоды этой сложной жизни.

Край ты мой заброшенный,
Край ты мой пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.

Этот общий тон, созвучный Тютчеву («Эти бедные селенья»), Блоку («Россия, нищая Россия!»), являясь исходным в есенинском восприятии России, над которой слышится «трепет ангельских крыл», резко меняется, когда «задремавшая Русь» проснулась и «кроткая Родина» показала себя в огневом семнадцатом году.

Небо — как колокол,
Месяц-язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.

Революция принята сразу и без остатка, и уж коли так, —

Да здравствует революция
На земле и на небесах.

Но подлинная революция шла своими, земными путями, она разбила мистический ореол, которым окружили ее горячие головы, показав свое настоящее суровое лицо. И поэт задумался:

О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?
Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?

Возникают новые опасности — образ Америки с ее «чугунной радугой» и «шляпками гвоздиными» вместо звезд, «Железный гость», «Стальная конница», победившая живых коней. Одним словом — «Трубит, трубит погибельный рог».

И поэт перестает понимать:

С того и мучаюсь, что не пойму,
Куда несет нас рок событий.

Поэт совсем растерялся:

И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.

Это положило начало тому, что в то время было названо «есенинщиной».

Но не век буре шуметь — пошумит и уляжется.

Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный проложенный путь.

Разберемся во всем, что видели,

Что случилось, что сталось в стране…

А в стране, тем временем, мужики сидят у съезжей избы и «свою обсуживают «жись», бывалый красноармеец «рассказывает важно о Буденном», а

С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.

И вот — трагедия отрыва от идущей мимо него жизни той самой Родины, которую он так любил и воспевал во всю силу своего искреннего и честного таланта.

В своей стране я словно иностранец.

В этом мире я только прохожий.

Разве не трагедия?

Поэт что-то хочет понять и осмыслить:

Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Понюхаем премудрость
Скучных строк.

Но в эти усилия, в бодрую и радостную песнь современности все настойчивее врываются нотки тяжелых раздумий:

Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!

В довершение всего развивается болезнь, художественно воплотившаяся в полумистическом образе «Черного человека» — «Я и разбитое зеркало».

Глупое сердце, не бейся!

Сердце, ты хоть бы заснуло.

Но сердце не спит, и поэт делает ряд жутких признаний:

Гори, звезда моя, не падай,
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.

Словом — «отговорила роща золотая».

Так раскрылся передо мною и смысл есенинских строк, с которых начался наш разговор с Иваном Анатольевичем, главным редактором журнала «Атеист».

Да! Лирика — это основа творчества Есенина, но лирика во всем ее трагедийном объеме, во всю глубину души, со всеми ее и сложностями, и тонкостями, и муками. Но всегда и во всем — всепобеждающая и завораживающая искренность.

Следующая тема была моя, собственная, которую я предложил тому же Ивану Анатольевичу, — «Достоевский и религия». Предложил я ее сам, по своей инициативе, потому что я еще с гимназических времен любил этого провидца человеческого духа, а Иван Анатольевич охотно утвердил эту мою заявку. Опять — целые дни, проведенные в библиотеке, опять — книги, журналы, воспоминания и даже собственноручные и тогда еще не опубликованные записи самого Достоевского с еще не разобранными до конца словами.