Ступени жизни

Но эти же мотивы, мотивы идеализации «чистого» христианства, сближение его с коммунизмом, представление о христианстве как воплощении высших этических принципов, мы встречаем у всех утопических социалистов (Сен-Симона, Кабэ, Фурье, Вейтлинга) с их религиозно-романтической концепцией «правосудного бога», «бога-правды», «бога-справедливости», освящающего дело революционной борьбы.

Все это было в свое время выражением незрелости движения, незрелости сознания народа, которая не могла не отражаться в творчестве писателей, связанных с этим народом.

Ведь марсельезой Крестьянской войны в Германии был гимн «Господь наша сила».

«Чтобы воздействовать на массы, поэзия прошлых революций должна была отражать и предрассудки масс того времени».

Одним словом, нельзя искусственно кромсать живое тело литературы в поисках только «атеистических мотивов», так как тогда и Толстого с Достоевским можно сделать чуть ли не безбожниками, как это и получилось у одного известного по тому времени профессора, а в другом случае — идеологами поповщины (например, даже в сборнике статей издательства «Атеист» «Лев Толстой как столп и утверждение поповщины»).

Писателя нужно брать таким, каков он есть, во всей сложности и противоречивости его мировоззрения, популяризируя сильные его стороны, вскрывая и объясняя слабые и делая из всего этого поучительные и воспитующие выводы.

Важно объективно исследовать роль литературы и ее наиболее крупных представителей в том великом историческом процессе преодоления религии, который, несмотря на различия в эпохах, продолжался и продолжается на протяжении столетий, учесть положительные и отрицательные стороны этой роли, ошибки и достижения, объяснить и то и другое и найти для этого объяснения соответствующие обобщения и закономерности.

Особо в своей книге я выделяю Достоевского и Толстого, этих двух гениальных близнецов, в творчестве которых вопросы религии занимали центральное, стержневое положение.

И это не случайно, как не случайна и вообще та роль, которую играли эти вопросы в русской литературе.

Особенности русского исторического процесса, запоздалое, но чрезвычайно быстрое развитие капитализма и связанная с этим резкая ломка общественных отношений, слабость русской буржуазии, зависимость ее от царизма, с одной стороны, и от иностранного капитала — с другой, быстрый рост революционного пролетариата, выдвинувшего наиболее передовую и наиболее боевую партию большевиков, — все это обусловило то, что Россия была узловым пунктом всех противоречий империализма.

И русская литература отражала весь сложнейший переплет этих противоречий не только в России, но и во всей цепи мирового капитализма.

В этом, как мне кажется, одна из причин мирового значения русской литературы.

А так как религия является наиболее «общей теорией» старого мира, его высшей моральной санкцией и «критика религии есть предпосылка всякой другой критики» (Маркс), то отражение противоречий эпохи и принимало в русской литературе наиболее острую идеологическую форму борьбы вокруг религии.

«Нам прежде всего надо предвечные вопросы решить», — говорит Иван Карамазов своему брату Алеше.

Достоевский и Толстой бьются над этими «предвечными» вопросами — о боге, о душе, бессмертии и т. д. и т. п.

Но вдумайтесь в ход их мыслей, в аргументацию, и вы увидите, что за этим «идеологическим дымом» скрываются актуальнейшие общественно-политические вопросы современности.

Чем жить? Как жить? Может ли разум лежать в основе человеческой деятельности? Какова вообще роль разумного начала в жизни? Что должно лежать в основе человеческих действий? Можно ли жить бунтом? Есть ли пределы человеческому своеволию? Какова роль насилия вообще? И какова природа этических принципов? Материальные или идеальные цели должны лежать в их основе? Что из всего этого характерно для русского человека? Можно ли вообще говорить о «русской душе»? Какова роль и назначение русского народа? Каково его отношение к другим народам? И наконец, — каково его отношение к революции и социализму?

Все эти вопросы варьировались и переплетались у Достоевского и Толстого, и за всеми ими, как это очевидно, скрывались коренные вопросы назревающей революции, выражавшиеся только в очень абстрактной идеологической форме.

Разрешались эти вопросы, конечно, в отрицательном для революции направлении. Ни Достоевский, ни Толстой не признавали, вернее, боялись революции, уходя от нее в расцвеченные их творческим гением дебри религии, но пути их были различны.