Ступени жизни

А рассказывать Федя любил и умел, с интонациями, с тонкостью ви́дения, с детальностью изображения и юмором. Если он начнет рассказывать, то рассказывает все: как собачка бежала, как хвостик держала, и как он заблудился в лесу, и чего испугался, и чем оказалось то, чего он испугался, и какой сон видел, и перескажет этот сон во всех подробностях и переживаниях. Начав рассказывать о какой-нибудь бабке Агафье, он с такой же обстоятельностью расскажет и о ее зловредной дочке Анютке, и зяте Никитке, и как они поссорились, и из-за чего, и какие слова при этом говорили, и как чуть не подрались, а если попутно зацепит кого-то еще, то расскажет и о нем, и все так же весело пришепетывая и смешливо поблескивая глазами, с тем же задором и увлечением. Это увлечение сначала увлекает и тебя, и ты пробуешь следить и за бабкой Агафьей, и за зятем Никиткой, и за их перебранкой и перепалкой. А потом точно раздается какой-то щелчок, и ты, по требованию собственного логического строя, говоришь себе «стоп» и начинаешь раскручивать все обратно, прослеживая эту непрерывную, словно без точек и запятых, нить рассказа: а с чего все это началось, и к чему ведет, и вообще — что к чему? Словцо кочан капусты — снимаешь один лист, другой, пятый, десятый и где-то в самой середке обнаруживаешь логическую сердцевину рассказа. Это утомляет, иногда сердит, Федя это чувствует, но не обижается, а просто переадресует свои рассказы к моей Марии Никифоровне, которая причудливо сочетает математичность своего ума с чисто женской страстью поболтать и, следовательно, послушать. А потом и я перестаю сердиться и начинаю понимать, что это не простая и вовсе не пустая болтовня, здесь тоже своя логика, логика восприятия и художественного мышления, логика его личности и незаурядного и самобытного таланта, которому начинаешь завидовать.

Так мы и сдружились, почти по Пушкину — «вода и камень», «лед и пламень».

Ну, «лед и камень» — это явно для красного словца, а если проще, то по типу и складу своему друг мой был больше художником, и я ему иногда в чем-то завидовал, а во мне все-таки больше сказывалось логическое, «мыслительное» начало, и потому я внутренне продолжал свою старую «коронную», вернее, кровную тему религии.

Но работа есть работа, и поэтому основную массу времени и сил брала, конечно, она — прямая, трудная и требовавшая знаний. Иной раз это заставляло углубляться в такие детали, как, например, форма ручки слесарного молотка, и по этому вопросу — так как в приемнике у нас была и слесарная мастерская — я ходил на какой-то семинар в существовавший тогда «Институт труда» Гастева на Петровке.

Да и вообще работа требовала расширения знаний, и общих и педагогических. Сделал я попытку поступить во второй Государственный университет на Усачевке (ныне пединститут имени Ленина), экзамены сдал, но в приеме мне простой почтовой открыточкой было отказано по социальному происхождению. Пришлось пополнять образование самостоятельно. Об этом напоминают мне теперь сохранившиеся каким-то образом очень подробные и обстоятельные конспекты:

Каптерев — «История русской педагогики»» Пере — «Дитя от 3 до 7 лет», Мейман — «Лекция по экспериментальной педагогике», Бехтерев — «Психика и жизнь».

С особым интересом я и теперь перечитываю конспект книги Лазурского «Классификация личностей». Мы так увлеклись разными общими проблемами — ролью труда, местом политических знаний, методическими, а что еще хуже, административными требованиями в деле воспитания — и забыли, что и воспитатель и воспитуемый — личности. А личности-то, оказывается, разные и по внутреннему богатству, и по объему и направленности интересов, и по уровню развития, и по характеру, и интенсивности психических проявлений. Есть личности пассивные, активные, рассудочные и аффективные, покорные и волевые, приспосабливающиеся и приспосабливающие, а есть и извращенные, упрямцы и насильники, расчетливые эгоисты и беззаветные альтруисты, вожди и жертвенники.

Ой, какие разные, оказывается, люди!

А параллельно я занимался в антирелигиозном семинаре при Бауманском райкоме партии под руководством известного антирелигиозника тех лет Федора Путинцева, который дал мне очень важную и интересную тему «Социальные корни религии в СССР».

Пытался я вкрапить антирелигиозные вопросы и в свою педагогическую работу. Вот на нескольких исписанных расплывшимися чернилами страницах какие-то и для чего-то тезисы «Основы антирелигиозного воспитания» с тремя большими разделами: 1. Философские предпосылки. 2. Эмоциональная основа. 3. Педагогический подход.

А вот — совсем уже курьез! — пачка анкет, по которым я проводил индивидуальные беседы с воспитанниками, беседы наивные и в социологическом отношении неграмотные, с лобовыми, навязчивыми вопросами. Обычно из этого ничего не получалось, и я отмечал это в своих записях.