Ступени жизни

Но Ротерт сразу охладил его пыл, он предложил ему отдел вспомогательных работ — строительство бараков и прочих вспомогательных служб.

— Меня, Павел Павлович, интересуют основные работы, — осторожно заметил Шмидт на предложение Ротерта. — А строить бараки и прочую ерунду…

— Сами вы ерунду говорите! — неожиданно вскипел Ротерт. — Так может говорить тот, кто не понимает дела. Достать первое бревно и первого рабочего и дать ему крышу над головой, отыскать жилье для рабочих, которые начнут строить для будущих рабочих, — да из всей этой ерунды, как цыпленок из скорлупы, выходит все строительство. Глупости вы говорите, Харитон Михайлович. Вы днепростроевец и должны понимать.

Упоминание о Днепрострое устыдило — Днепрострой для Шмидта был незабываемым куском жизни, и видел он его не с одной, а с разных и очень разных сторон. Вернее даже, он не просто видел его, а пережил. Днепрострой был для него ярким образцом того, на что способна Советская страна. И никогда не раскаивался Харитон Михайлович в том, что из двух возможностей — аспирантуры в Ленинграде и Днепростроя — он в свое время выбрал последнее. Днепрострой дал кругозор, большие горизонты жизни и громадный организационный опыт. Днепрострой разрушил предрассудок о сезонности строительного дела, он поднял его до степени индустрии и стал школой большого социалистического строительства.

А Ротерт тем временем продолжал:

— Успех строительства решают не отдельные удачи и тем более не мелкое тщеславие, а лишь разворот работ, организация, система строительства. А все это определяется в подготовительном периоде. Вы прошли днепростроевскую выучку и нужны именно здесь. Да и к характеру вашему это подходит. Ведь вы — непоседа. А с основными работами успеете. Метрострой только начинается. Поработаете и вы. Всем хватит.

Одним словом, Харитон Михайлович согласился, а согласившись, увлекся, — такова натура, и впрямь — непоседа.

Несколько дней он ходил не поднимая глаз — ему было стыдно, что в таком великом деле он оказался где-то на запятках, и он терзался самыми противоположными переживаниями. Но терзаться было некогда, нужно было работать. А как работать, если метро втискивалось в сверстанные уже планы, действительно как безбилетный пассажир в плацкартный вагон? Нужен лес. Говорят, что в Архангельске занаряжено 85 вагонов, отгружено два, а в наличии несколько возов. Нет кирпича, совершенно неясны источники поступления алебастра, фанеры, теса, досок. И постепенно откуда-то приходило сознание, что все исправимо, и теперь ему стыдно было оттого, что он, как настоящий оппортунист, временные затруднения принял за непреодолимое препятствие. А потом и эти переживания, перебродив, перегорали, так как дело требовало своего.

— Харитон Михайлович, как с гвоздями? Гвоздей нет.

— Ну, если нет, будем старые дергать.

Дергали старые гвозди, выпрямляли. Не было инструмента — «собирали по жителям — где лом, где лопату», — вспоминает бригадир Савин. Прораб Жуков принес свой личный инструмент и сдал в общее пользование.

— Что поделаешь? Не сразу Москва строилась.

Одним словом — тысяча дел и все срочные. И в этом закипающем потоке строительных будней нашла свою стихию горячая натура Шмидта. В кожаной куртке и такой же фуражке, в больших болотных сапогах, он рыскал по Москве, выискивая дворы и уголочки, где можно было приткнуться с шахтой, пристроить гараж, мастерскую, ездил вокруг Москвы, выглядывая участки для рабочих поселков. А являясь в управление, он приносил с собой шутку и бодрость своей натуры — Шмидт всегда говорил громко, взволнованно, с богатой мимикой и широкими жестами, потому что его все задевало и он ни к чему не был равнодушным. Бывают ведь слова холодные и мертвые, как ледышки. А в каждом слове Шмидта — жизнь.

Он говорил убежденно, горячо, говорил зло, возмущенно, говорил радостно, но никогда не говорил равнодушно. И людей он не любил холодных и бесстрастных, с ничего не выражающими глазами, не любил бездушного отношения к делу. И люди любили его.

…А Ротерт был прав: успеете, всем хватит.

И вот Шмидт в Метропроекте, начальником отдела основных работ. Перед ним карта — геологический профиль всей трассы. Три громадных языка плывунов, образованных долинами когда-то протекавших речек Ольховки, Чечер и Рыбинки. Когда-то здесь крепостные мужики гатили вязкие болотины, бабы полоскали белье в илистых речках и ребята ловили плотву. Теперь над Ольховкой стоит Казанский вокзал, а по берегу Рыбинки прошел Митьковский путепровод. Вот пятнадцатиметровая подушка плывунов под улицей Кирова. Ее нужно прорезать вертикальными шахтами и под ней уже пойти тоннелем. Вот такие же массы плывунов в глубинах Арбатского и Фрунзенского радиуса, там трасса пройдет над ними, мелким залеганием.

Ни в одном из городов, где строилось метро, не было такого сложного и путаного профиля. И, глядя на карту, Шмидт хватал иной раз себя за давно не бритую щеку; «Работы-то! Сколько работы! А главное — сроки!»