Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Пока адвокаты защиты критиковали МВТ, СССР и США усиливали пропагандистские кампании против внешнеполитических действий друг друга. 4 июля «Известия» обвинили США в разворачивании программы экономического подчинения и военной экспансии. «Красная звезда» осудила американские испытания атомной бомбы в Тихом океане как «подстрекательство гонки вооружений» и обвинила американское правительство в попытках «диктовать народам мира». «Нью-Йорк таймс» сообщала о подъеме антиамериканских настроений в Советском Союзе. Она по-прежнему писала об установлении советского контроля над правительствами восточноевропейских стран[1205]. Американские и советские делегаты в Нюрнберге продолжали общаться в свободное время, но дружелюбия между ними поубавилось. В ходе скромного празднования Дня независимости Биддл пошутил в разговоре с советскими коллегами, что русские – новички в деле революций по сравнению с другими странами-обвинителями и что они могли бы поучиться у американцев, «как делать их правильно». Никитченко даже не улыбнулся[1206].

Следующие три недели адвокаты защиты продолжали свои заключительные речи. Они оспаривали доказательства обвинения и постоянно осуждали политику союзных стран во время войны. Отто Нельте, адвокат Кейтеля, доказывал, что доклады советской Чрезвычайной государственной комиссии содержат свидетельские показания, «наполненные откровенной ненавистью», и потому не могут считаться беспристрастными. Роберт Серватиус, адвокат Заукеля, также поставил под сомнение советские доказательства, отводя от своего клиента обвинение в ответственности за гибель сотен тысяч советских военнопленных. Он заявил, что казус Катыни показывает, насколько сложно установить истину, когда такие события используют «как орудие пропаганды»[1207]. Курт Кауфманн в заключительной речи о Кальтенбруннере тоже предположил, что «истина и ошибки» в доказательствах обвинения «загадочно смешаны». Он также осудил все страны-обвинители за то, что те сняли с себя ответственность за убийства миллионов мирных женщин и детей в воздушных бомбардировках, отметив, что даже в оборонительной войне сторона победителей не должна пытаться оправдать такие действия[1208].

Альфред Зайдль добавил голос к этому хору в заключительной речи о Хансе Франке. Он объявил, что в результате союзнических бомбардировок Германии погибло «значительно больше миллиона» мирных жителей. Он также указал на применение американцами против Японии атомных бомб, которые «стерли с лица земли Хиросиму и Нагасаки и убили сотни тысяч человек». В попытке оспорить данную обвинителями характеристику немецких депортаций как преступных Зайдль напомнил о послевоенных мероприятиях победителей. Он отметил, что в соответствии с решениями союзников в Потсдаме больше 10 миллионов немцев были выселены с «родины предков» в одной только Силезии и Судетах. Руденко в очередной раз возразил, что действия союзников не относятся к делу. Судьи поддержали его протест – но другие адвокаты со стороны защиты продолжали вновь и вновь поднимать эту тему[1209]. Вопрос о переселениях был особенно болезненным для советских властей, которые проводили депортации по всей Восточной Европе и в тот момент выселяли десятки тысяч поляков из СССР – в его границы теперь входили бывшие части Польши[1210].

Защитники в своих заключительных речах охотно подчеркивали лицемерие всех четырех стран-обвинителей. Густав Штайнбауэр, адвокат Зейсс-Инкварта, отметил, что по новейшей французской конституции (представленной на обсуждение в Национальном собрании в апреле 1946 года) закон не имеет обратной силы. Разве «права человека» для немцев не те же самые, что для французов? Франц Экснер, главный адвокат Йодля, объявил, что обвинения в адрес его клиента в участии в заговоре против Польши смехотворны теперь, когда все знают о «немецко-русском секретном договоре»[1211]. Зайдль в своей заключительной речи о Гессе тоже напомнил о секретных протоколах[1212].

Заключительные речи подошли к концу в четверг 25 июля. Тем вечером советские делегаты устроили для обвинителей и судей ужин «с обилием всех сортов водки», как отметил Додд в письме домашним[1213]. Все четыре делегации радовались окончанию выступлений защитников, которые говорили гораздо дольше, чем все ожидали, и постоянно ставили под вопрос легитимность процесса. Все вымотались. Кроме того, обвинители и судьи слишком хорошо знали о спорах между их правительствами касательно будущего послевоенной Германии. Американское и британское правительства шли к объединению своих зон оккупации. Советское и французское, опасаясь возрождения Германии, протестовали против этого, указывая на то, что процесс денацификации еще только начался. Москва обвиняла британцев и американцев в том, что они укрывают «гестаповских палачей и эсэсовцев» в контролируемых ими частях Германии[1214]. Альянс между союзниками военных лет был на последнем издыхании. Казалось, настало самое время закончить процесс и разъехаться по домам.