Судьба — это мы

Короткие рассказы Татьяничевой отличает широта диапазона. В них спокойная, рассудительная умудренность и незлобивая ирония; нарождающиеся, непривычные и отживающие, уходящие в небытие приметы жизни; россыпь самых разнообразных людских типов и примечательных поступков, портреты современников и многоцветная панорама жизни. Своим общим звучанием они производят на читателя такое бодрое, светлое и доброе, такое оптимистическое настроение, что их значение для общественного тонуса трудно переоценить.

2. ШКОЛА ПУБЛИЦИСТИКИ

Газеты и журналы охотно заказывали поэтессе очерки, публицистические статьи, и всякий раз ее выступления были одухотворены истинной страстью политического бойца партии, искусного полемиста, глубокого и оригинального мыслителя.

Есть в книге «Живая мозаика», о которой я говорил выше, как о книге новелл, стихотворений в прозе, лирических миниатюр и этюдов о природе, небольшой, меньше двадцати страниц, раздел. Сюда поэтесса отнесла свои магнитогорские дневники и очерки. Здесь взволнованный лирический очерк об одном из выдающихся металлургов страны Алексее Леонтьевиче Шаталине («Линия полета»); здесь упомянутый выше цикл очерков «Три судьбы» — благодарная память о трех магнитогорцах, к тому времени ушедших из жизни: сталеваре Алексее Грязнове («Улица сталевара Грязнова»), о бессменном секретаре партийной организации второго мартеновского цеха Павле Ивановиче Батиеве («Строгость и сердечность»), о первом библиотекаре комбината Софье Моисеевне Константиновской («След на земле»); здесь лирические портреты Героев Социалистического Труда экскаваторщика Сергея Андреевича Соседа («Кусок руды»), мастера мартеновского цеха Анатолия Ивановича Рубанова («Неоконченная страничка»)…

Татьяничева откровенна, не боится испортить о себе впечатление — и добивается достоверности:

«Огромного роста, худощавый, но очень широкий в кости, с доброй смешинкой в темных внимательных глазах, он озадачил меня вопросом:

— У вас, поди уж, и план будущего очерка готов. Надо только факты подобрать для иллюстрации?

Я обиделась.

Павел Иванович заулыбался:

— Что обиделись — это хорошо. Значит, хотите поглубже заглянуть в нашу жизнь. А то ведь всякое бывает. Умудрился же один автор поместить сталевара в доменный цех. Запомнилась мне эта строчка: «Стоит у домны сталевар». А на меня не сердитесь, ладно?

И сказал он эти слова так мягко и сердечно, что все колючки, которые я приготовила для самообороны, исчезли сами собой»{51}.

Это из очерка о Батиеве.

Она дает человеку выговориться, и чаще всего не в том плане, не в том русле, которого от заданной темы уже по привычке ждет читатель, — и этим сразу расширяет кругозор личности героя, приближает его к нам, делает значительнее и интереснее.

«До чего же люблю баян. На баяне все можно изобразить. Можно настоящую бурю создать, как в мартеновской печи. Будь я талантливым композитором, я бы написал, как играет песню мартеновская печь. Когда я прихожу домой после работы, у меня в голове звучит симфония. В буйстве металла такая сила и красота! И — вечное движение!»

Это сталевар Грязнов из упомянутой повести.

Она избегает общих слов, неподготовленных выводов, не перегружает очерк профессиональной терминологией, а поэтически, образно высвечивает главную черту характера своего героя; у одного — обстоятельность, житейский опыт, у другого — настойчивость, у третьего — чудинку или увлечение, и человек как на ладони. Человек видится, в него веришь, он — живой. Разве не в этом и заключается талант очеркиста?