Судьба и ремесло

А затем, будто в отместку счастью, накатила небывалая горечь – за три месяца Парфен вновь тайно исчезал куда-то несколько раз, пропадал подолгу. Возвращался из своих «командировок» все более изможденным: сил ему явно не хватало. Шура же в его отсутствие затворялась в своей, мрачнейшей без его улыбки комнате-темнице и выбиралась лишь в институт. Ее саму начинало лихорадить.

Весной он подарил ей первый букетик подснежников, и на душе потеплело. Он долго провожал до дому, и они долго гуляли. Шура не жаловалась, а только вздыхала, а он виновато опускал глаза и не смел рассуждать о том, когда удобнее всего будет устроить свадьбу, и как они будут дружно жить.

У парадного она позвала его в дом, но парень сослался на неотложное дело и взялся перецеловывать ее пальцы. И вдруг поднял кучерявую голову и страдающим тоном попросил:

– Не обрезай глубоко ногти, ибо очень больно касаться…

– А кто будет швы накладывать, инструменты брать, уколы делать?..

В ответ он кинул на Шуру горящий, испуганный взгляд. К счастью, в тускло-рассеянном свете она не заметила этого.

Прощаясь, парень нервно и крепко прижал ее к груди, она как-то обречено опустила голову на его плечо. И потом еще долго смотрела ему вслед, медленно и неохотно уходящему. Вот-вот, казалось ей, он развернется и кинется обратно…

На шестой день очередного исчезновения Шуру среди ночи поднял телефонный звонок. Прихожая превратилась для девушки в ледяную разверзшуюся бездну. Батистовую ночнушку холод пронизывал без помех. И детский, замороженный голосок ронял в темноту частые бесцветные «да»…

Она не помнила, как опустила трубку. Сознание переполняли слова друга Парфена, его напарника-грузчика, соседа по комнате. Тот тоже баловался укольчиками, но не как Парфен, пока гораздо реже. Парфен же, придя в реанимации на несколько минут в сознание, попросил прощения у стариков, что усыновили его, забрав из детского дома, и у нее, Шуры, единственной и неразменной его любви, вдруг нахлынувшей осенью у трамвайной остановки в самом центре их промышленного города…

И после Шура, прислонясь к стене у окна, долго-долго смотрела на чернеющий двор, где зияли проталины, и так выстаивала ночи напролет, и уже не считала ни дней, ни месяцев, ни самих годов…

Рождественский ужин

В подъезде шестиэтажного дома тускло горела дежурная лампочка. Рукавица зависла в зубах, и широкая рука сильным пальцем нажала кнопку лифта. Заляпанные стены, отбитые углы, распиханная повсюду коридорная рухлядь вели военного к знакомой двери. Замок нехотя поддался, потом лязгнула задвижка. В кругу света стоял худенький мальчуган лет шести. На тонком личике застыли растерянность и восторг. Синие, влажные глаза, не мигая, смотрели на пятнистое облачение капитана. Отец опустился на корточки, детские руки обвили его шею, и сын потонул в огромных, жестких складках пропахшей бензином и гарью робы.

– А мама в церкви, она уже скоро придет.

Это были первые слова их встречи.

– Она где? – отстраняя сына, растерянно проговорил капитан.

– Сегодня ночью праздник.

– Где? – тупо повторял отец.

– Везде… ну, Рождество везде! Идем, – и Костя потащил отца в дом.

Капитан освободил три пальца, которые с трудом помещались в руке сына, и стал раздеваться.

– Что это вы тут с мамкой надумали? – начал было он, стаскивая робу.

– Я принесу тебе белую рубашку!.. – прокричал Костя и исчез.

– Ладно, придет Настя – разберемся, – пробурчал капитан, направляясь в ванную комнату, а сияющий Костя уже стоял в дверях, держа за ворот огромную рубашку.

– На! Для праздника!

Первое смущение прошло и теперь было видно, как кипящая радость бурно охватывает все его существо.

– Ну, для праздника, тогда идет, – снисходительно согласился отец, забирая рубашку, пахнущую Настиной чистотой, – но имей в виду, когда потом, если я вернусь, вы с мамой…

– Я картошку перевертываю, – опять совершенно невпопад выкрикнул Костя и бросился на кухню.

Капитан успел пристроить рубашку, как сын появился вновь. Просунув голову так, чтоб не выпускать тепло, он сказал:

– Ты вернешься, па, не бойся, вернешься. Мы свечи ставим и молимся. Понял?

Дверь закрылась. Капитан провел рукой по запотевшему зеркалу, где тускло отражалось его усталое осунувшееся лицо. Как при замедленной съемке в его сознании опять повторилось мгновение, когда вслед за отблеском взрыва пятиэтажный дом дрогнул и развалился в клубах огня, точно картонная коробка.

Приглаживая влажные волосы, он вошел на кухню. Костя орудовал над огромной шипящей сковородой. Детские руки ловко управлялись с зубастым ножом и двурогой вилкой. И только теперь, глядя на сына, стоящего за плитой, капитан вдруг заметил, что Костя вытянулся, вырос на целую голову.

«Елки! Сколько же я его не видел? Как время быстро летит», – в замешательстве думал он, рассматривая сына.

– Я кирпичи подложил, чтобы не мыкаться, – заметив изумление отца, с гордостью объявил Костя, и, мгновенно укоротившись, вышел из-за плиты. – Тут все нормально. Меня тетя Света научила жарить. Идем. Нужно елку сделать и свечи.