Судьбы передвижников

Корней Чуковский сообщал, что «разнообразием литературных своих интересов» Репин «превосходил даже профессиональных писателей». Илья Ефимович не пропускал книжных новинок, а потом, наряду с научными темами, любил обсудить их в беседах с друзьями. У Владимира Стасова были все основания считать, что «Репин всех умнее и образованнее всех наших художников». Любой учёный муж, появившийся в Пенатах, становился персоной, на которую обращалось повышенное внимание хозяина. Забрасывая жреца науки вопросами, Репин слушал ответы на них затаив дыхание. Причём интересовался художник совершенно разнообразными областями знаний. Впечатления путешественника занимали его не меньше историй практикующего хирурга. «При мне академик Бехтерев излагал в Пенатах теорию гипнотизма, – рассказывал Чуковский, – и нужно было видеть, с каким упоением слушал его лекцию Репин». Чтобы послушать лекцию о Древнем Египте, семидесятилетний живописец в зимнюю непогоду мог отправиться из Куоккалы в Петербург. «На меня лично в глуши, где нет образованных людей, нападает безнадёжная тоска», – признавался Илья Ефимович.

Восторги, расточаемые посетителями Пенат в адрес произведений гостеприимного хозяина, Репина заметно смущали. Он торопился их прервать, настаивая, чтобы ему непременно указали на допущенные промахи. В своих воспоминаниях К. Чуковский упомянул забавный случай, когда покупателя, приехавшего за репинской работой, Илья Ефимович встретил словами: «…дрянь картина, не стоит покупать». Сделка, разумеется, не состоялась.

Татьяна Толстая считала, что в склонности Репина умалять значение своих трудов не было никакого кокетства. «Для игры это было бы слишком наивно», – убеждала Татьяна Львовна. Вообще, по словам дочери Толстого, в Репине начисто отсутствовало «чувство “важности”, надменности», художник «точно удивлялся почёту, который встречал в обществе, радовался, как чести, тому, что его приглашали в самые светские круги». А годы дружбы с Ильёй Ефимовичем позволяли Чуковскому утверждать, что «святое недовольство» собой угнетало художника далеко не всегда. Корней Иванович видел в Репине человека сложного, в котором «…легко уживались противоречивые качества, и наряду с приступами мучительного неверия в своё дарование, наряду с этой упорной и раз навсегда усвоенной скромностью было в Репине где-то под спудом иное – глубоко затаённое гордое чувство…»

Между тем нескучная семейная жизнь Репина продолжалась. Эксцентричная Наталья Борисовна была буквально одержима помощью несчастным, обиженным судьбой. Максимально приближенные спасительницей, они чувствовали себя чуть ли не роднёй хозяйки Пенат. В благодетельном порыве госпожа Нордман могла настаивать, чтобы муж купил соседнюю с усадьбой постройку, планируя устроить в ней театр для крестьян. Не перечислить всех причудливых затей Натальи Борисовны, Репина, однако, искренне восторгавших. Свою деятельную, ни на кого не похожую супругу художник писал бессчётное число раз, но любящее сердце и воодушевлённая рука живописца поневоле сглаживали резкость и бескомпромиссность Натальи Борисовны, окутывая её образ флёром романтической загадочности.

В серии портретов для огромной картины «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его учреждения» Репин в последний раз дотянулся до уровня своих знаменитых работ 80-х годов. Больше уже ничего подобного в его творческой жизни не случилось. Государственный заказ предполагал сжатые сроки исполнения, да и рассчитывать на несколько сеансов позирования каждым из портретируемых не приходилось. Художник довольствовался порой единственной встречей с моделью. К работе были привлечены двое учеников из мастерской Репина – Борис Кустодиев и Иван Куликов. По словам Репина, своей удачной композицией «Торжественное заседание Государственного совета» во многом обязано Наталье Борисовне, оказавшейся толковой и к тому же фотографирующей помощницей. Да, Наталья Нордман, кроме всего прочего, умело владела фототехникой, что среди её современниц практически не наблюдалось.

Фатальным для госпожи Нордман стал рискованный для северных широт отказ от меховой одежды. Отвергнув «привилегию зажиточных классов», она легкомысленно отдавала предпочтение верхней одежде, единственным утеплителем которой были сосновые стружки. Ослабленный строгим вегетарианством организм не смог оказать сопротивление жестокой простуде, и она, окрылённая, задержалась, проявившись в 1905 году первыми признаками чахотки. Цветущая, полноватая женщина ослабла, заметно похудела. Взволнованный Илья Ефимович повёз захворавшую жену в Италию, а вернувшись, решил оставить службу в Академии художеств, чему в немалой степени поспособствовала ещё и трудная политическая ситуация в стране. Общее сожаление на сей счёт на короткое время вернуло Илью Ефимовича в академию, но в 1907 году он покинул её стены окончательно.