Судьбы передвижников

Василий рос очень ответственным старшим сыном и братом, странно сочетая свои заботы о близких и высокие художественные устремления с грубоватыми казачьими забавами, кулачными боями, в которых он зачастую предводительствовал, и добровольным присутствием на публичных казнях местных преступников. Суровая сибирская жизнь воспитывала соответствующие нравы. Энергичный и любознательный, Василий перечитал все книги, имевшиеся в доме. Он вспоминал: «В подполье нашего дома, например, было целое книгохранилище. По большей части все книги духовные, толстые и тяжёлые, переплетённые в крепкие кожаные переплёты, но было среди них и кое-что светское, историческое и философское». Подросток образно воспринимал прочитанное. Истории прошлого обретали в его воображении живое дыхание.

Когда тринадцатилетний Василий с похвальным листом окончил училище, зять губернатора, квартировавший в доме Суриковых, устроил парнишку писцом в губернское управление. Можно представить, как тяготили скучные служебные обязанности непоседливого отрока, жаждущего ярких впечатлений и живого творчества! Свободные часы, конечно, отдавались рисованию. Юношеской рукой запечатлевалось всё, что окружало вокруг, – лица родных и друзей, виды торжествующей природы. Очень бы пригодились в это время советы Гребнева, но любимого учителя, увы, в Красноярске уже не было. К концу 1860-х годов Василий Суриков, самостоятельно совершенствуя свои начальные художественные навыки, достиг такого приличного уровня, что давал уроки рисования в доме губернатора, его акварели притягивали взор, а исполненную Суриковым икону чуть было не признали чудотворной. Прасковья Фёдоровна, наблюдая тягу сына к искусству, не только не чинила ему в этом препятствие, но даже обещала поддержать частью своих жалких сбережений, если Василий, как Михайло Ломоносов, надумает отправиться в Петербург получать образование.

Неожиданно сама судьба прислушалась к горячему желанию юноши. Однажды на полях одной из канцелярских бумаг скучающий Суриков изобразил муху, да так похоже, что, когда этот лист бумаги попал в руки губернатора, тот принялся безуспешно смахивать назойливое насекомое, прежде чем, приглядевшись, удостоверился в его художественной природе. Заинтересовавшись способностями ловкого рисовальщика, губернатор попросил Василия показать ему свои работы, а потом отправил их в Петербург в Академию художеств, препроводив просьбой принять талантливого сибиряка в заведение, где ему, по всей видимости, надлежит учиться. Ответ последовал положительный, с одним, правда, уточнением – академия не может взять на себя расходы, связанные с проездом и последующим обучением будущего воспитанника. Последнее Сурикова совсем не огорчило. Интерес, проявленный к его работам, не где-нибудь, а в самой Императорской Академии художеств, оказаться в священных стенах которой Василию не грезилось даже в самых смелых мечтах, озарил серые будни канцелярского служащего радостью ожидания скорых грандиозных перемен.

Губернатор поддержал настрой юноши, устроив званый обед и пригласив влиятельных и богатых красноярцев, в том числе и городского голову – золотопромышленника Петра Ивановича Кузнецова, отличавшегося неравнодушным отношением к искусству. Когда губернатор предложил гостям устроить в пользу Сурикова подписку, Кузнецов объявил о намерении взять на себя все расходы, связанные не только с отъездом Василия в столицу, но и с его содержанием во время обучения в академии.

11 декабря 1868 года с двумя обозами Кузнецова Суриков отправился в Петербург. Расставание Василия с матушкой было эмоциональным, «…десятки раз отрывался он, прощаясь с ней, и как зверь завопил напоследок: “Ма-амынька”». «Я с обозом и поехал, – вспоминал художник. – Огромных рыб везли: я на верху воза на большом осетре сидел. В тулупчике мне холодно было. Коченел весь. Вечером, как приедешь, пока ещё отогреешься; водки мне дадут. Потом в пути я себе доху купил».

Спустя три недели Василий прибыл в Екатеринбург, где пришлось задержаться – заболел попутчик. А уже из Нижнего Новгорода Суриков железной дорогой добрался до Москвы. Златоглавая очаровала сибирского юношу сразу и навсегда. Как заворожённый, блуждал он у кремлёвских стен, поднимался на колокольню Ивана Великого, любовался открывающейся оттуда панорамой города, и странные видения из московской истории возникали перед его мысленным взором. Спустя два месяца после выезда из Красноярска Суриков наконец ступил на мостовую имперской столицы, поразившей его строгой красотой. Только вот уюта прихотливых московских улочек и переулков в Петербурге молодой сибиряк не нашёл.