Сухотин

Что в таких сделках принято еще и рожать законного наследника, я умолчал – все-таки, вполне возможно, что на такое Анна согласия не давала. Да и без этого настроение у Григория Андреевича было испорчено безнадежно.

– А в Невьянске она говорила, что готова бежать со мной, – произнес Двинских сдавленным голосом.

Я лишь пожал плечами – ничего слишком уж плохого я в действиях Анны не видел, да и Двинских поверил не до конца. Увлеченный Анной, он мог чересчур серьезно воспринять ее какое-нибудь вполне невинное высказывание.

Сошли мы в Сарапуле, и началось наше долгое странствие по окрестным вотякским и русским деревням в поисках хоть кого-то из семьи покойного Федора Вахрушева. И хотя эти уральские деревни были и чище и благополучнее многих – местные вотячки щеголяли тяжеленными серебряными монистами и русские от них не отставали, – грязи мы намесили порядочно. Погода, как назло, стояла дождливая, и дороги все превратились в болото. При этом ни в русских, ни в вотякских селах о Вахрушевых говорить никто не хотел, ни за плату, ни даром.  Если бы не газетные статьи и не копии, которые нам позволили снять с судебных документов, я бы вообще усомнился, что люди с такой фамилией когда-то проживали в этих местах.

Но вода камень точит – и, в конце концов, наше обещание щедрой выплаты сделало свое дело. После полутора недель бесплодных расспросов, одна баба созналась-таки, что знала эту семью, и даже дала адрес одной из оставшихся в живых сестер, Пелагеи Вахрушевой, или Паладди – так звучала местная форма этого имени. Она уехала на заработки в Сарапул, работала там на кожевенной фабрике. И мы отправились обратно в Сарапул.

Промышленные предприятия в России, так же как и крестьянские дома, поражают разнообразием. В Сибири крестьяне отстраивают двух- и трёхъярусные терема, и зимой по длинным сходням заезжают санями сразу на теплый второй этаж, но бывают и совсем иные крестьянские жилища – так же дело обстоит и с фабриками. Не знаю, каковы были условия труда на предприятии Вульфов, но сам завод с его зданиями, разбросанными по громадной площади, и прилегающим к заводу селом представлял собою почти что отдельный город.  Кожевенная же фабрика, на которой, как мы надеялись, работала Вахрушева, являла собой весьма мрачное зрелище.

Перед нами был ряд строений деревянных и каменных, закоптелых, грязных снаружи и обнесенных кругом высоким забором – он напоминал крепость или даже тюрьму. Внутри было ничуть не лучше – темные, тесные помещения все словно пропитаные душной вонью, анализировать которую и не хотелось даже, впрочем, нас из этих казематов быстро выпроводили, так что Вахрушеву мы дожидались на улице. К счастью, час был уже вечерний.

– Это вы меня искали?

Худая, бледная работница, с грязным, неразличимо серым лицом, сощурив глаза, изучающе смотрела на нас.

– Ты Пелагея Вахрушева? Сестра Федора Вахрушева, убитого… – начал было я.

– Да, я его сестра, – быстро оборвала меня девушка. – Что вы хотите?

– Давай отойдем, – предложил я.

В любой момент здесь могли появиться люди, что было бы некстати.

– Нет, я с вами никуда не пойду, мне надо в барак. Говорите здесь, – твердо сказала девушка.

– Ладно, – и я вытащил деньги, немного, по моим меркам, но у фабричной работницы мера, конечно, была совсем иной. – Расскажи мне о своем брате, – сказал я.

– Что рассказать? – Вахрушева так сощурила глаза, что они превратились в щелки.

– Правду, – ответил я ей.

Она еще какое-то время раздумывала, наверняка над вопросом, – «какая же правда более надобна этим господам?» – но, похоже, крайнее утомление ее, и пачка купюр сделали свое дело. Выдохнув и отведя усталый взгляд, она сказала:

– Его убили. Я знаю, кто убивал, кто покрывал, кто брал на себя вину. Вам нужны их имена?

– Нет, – я покачал головой. – За что убили твоего брата?

– Он… он сам… Он сам виноват. Он виноват. Его просто хотели остановить, и остановили.

Эти слова ее косвенно подтверждали версию с оборотнем, и не без усилия над собой – все-таки вопрос мой звучал дико, я спросил.

– Твой брат был оборотень?

– Да, – ответ девушки прозвучал просто, вопросом моим она не смутилась ничуть.

– Я могу предложить в три раза больше денег тому, кто сумеет при мне оборотиться, – сказал я. – В твоей деревне мне сказали, что оборотничество передается внутри семьи.

Вахрушева подняла на меня взгляд, глаза у нее были странные: в белесых, как это бывает у рыжих людей, ресницах, очень светлого серо-зеленого цвета, что особенно выделялось на ее грязном изможденном лице.

– Хорошо. Пойдемте, – сказала она.

Девушка повернулась и решительно зашагала за угол. Там, слегка оглядевшись, она отошла от нас шага на три, сдернула с головы замызганную косынку и перешагнула через нее.

И передо мной был волк. Или очень большая собака – не знаю, я не знаток анатомии волчьих. Превращение при этом произошло так быстро, чтобы не сказать мгновенно, что я невольно заподозрил какой-то фокус, подлог, или даже гипноз.

– Хватит… Давай обратно, – сиплым голосом произнес Двинских.

Я обернулся на него  – он был бледен, как мел.

– Теперь деньги, – сказала Вахрушева.