Сумеречный Сад

– Это и есть испытание. – Сэм поднимает руки, жестикулируя в своей оживленной манере. – Но не качества, как ты себе думаешь, – он простирает ладони, будто предлагая свой подарок, – а смелости.

– Как это?

– Я сам не понимаю до конца. Но я знаю, что есть риски. Много. И мы должны продолжать, несмотря на них.

– Что ж, я так уже делала. Ничем хорошим не закончилось. – Прядь волос выбивается из прически и спадает мне на глаза. Я откидываю ее.

Наше внимание отвлекают звуки ссоры, доносящиеся до оранжереи.

За стеклом, у мраморной скамейки, двое мужчин спорят о чем-то дружелюбно и напряженно одновременно, но я не могу понять предмет разговора, так как ведется он не на английском.

Я жестикулирую Сэму, что хочу уйти, и он отходит в сторону.

Может, он отвлечется на мужчин, а я смогу найти дорогу домой.

Божественное сопрано под деревом заканчивает арию на высокой долгой ноте, и в тишине перед бурными аплодисментами голоса спорщиков звучат слишком громко.

На них обращают внимание.

Они чувствуют на себе взгляды и прекращают перебранку, улыбаясь головам, повернувшимся в их сторону.

Я выступаю из теней и встаю рядом с ними.

Из-за белой бороды один из мужчин напоминает мне Санта-Клауса, если бы он носил черную средневековую мантию и мягкую шляпу.

Собеседник одет в костюм двадцатого века. Его прямоугольное лицо украшено густыми усами. Он подходит ко мне и взмахивает рукой в сторону музыкантов, как дирижер, просящий начать следующее произведение.

И маленький оркестр у Древа, словно повинуясь ему, играет.

К сопрано присоединяется другой певец – большой темноволосый мужчина с густой бородой и широкой улыбкой.

Поняв, кто передо мной, я трогаю Сэма за руку, забыв о раздражении.

– Это Лу… – Не удивительно, но имя застревает у меня в горле.

Я хоть и не разбираюсь в опере, однако этого человека я узнаю без сомнений. Грудь колесом, очаровательная, заразительная улыбка. Один из самых узнаваемых теноров в истории.

Лучано Паваротти.

И тут они поют.

Сначала Паваротти что-то заявляет женщине. Она включается в диалог, ее сопрано взлетает над тенором, как птица, парящая на невидимом ветру.

Музыка захватывает и разрастается, и, заслушавшись красотой, я забываю свои неудачи и намерение сбежать.

– Что это? – я шепчу Сэму. – Как называется ария? – Мне нужно знать, чтобы прийти домой и найти ее в Интернете, а затем слушать, и слушать, и слушать.

Сэм качает головой. Он не знает.

– O soave faniculla, – отвечает более современный из двух спорщиков, который командовал музыкантам.

Я шепчу: «O soave faniculla», стараясь запомнить. Не могу отвести глаз от Паваротти и сопрано.

– Так… так мило. – Слова не выражают всей красоты, и я краснею оттого, как по-детски они звучат.

Мужчина смеется и обращается к своему собеседнику.

– Видишь, Л.? – Он говорит по-английски, вероятно, для меня. – Когда ты последний раз видел красивую женщину, растроганную твоей работой?

Я утираю слезы – сама не заметила, как заплакала и спрашиваю:

– Это вы написали?

Он пожимает плечами и приглаживает усы.

– Да, как часть оперы. Трагическая история парижских людей искусства, ведущих проклятую богемную жизнь.

– «Богема»? Это из «Богемы»? – Я слышала о ней достаточно, чтобы понять… Передо мной великий композитор Пуччини…

– А., видел, Л.? – он говорит своему другу. – Так и скажем всем, кто говорит, что опера получилась низкой – по крайней мере, музыка может заставить девушку расплакаться.

Л. отмахивается от него, будто моя реакция на неземную красоту, заполняющую Сад, ничего не значит.

Я будто падаю, падаю, падаю в музыку, в их голоса, я хочу, чтобы ария не кончалась, чтобы каждый вздох отдавался в груди острой, невыносимой болью.

Пуччини поворачивается ко мне:

– Вы же девочка Э., так ведь?

Невероятно.

Ба знакома с Пуччини?

Я киваю, от волнения не в силах выговорить ни слова.

– Где же она? – Он осматривает тени по краю Сада. – Только что ее видел.

– Она… не здесь.

– Хм-мм… – Он улыбается. – Э. и сама немножечко богема, правда?

Я не могу не рассмеяться, и вместе со звуком из меня выходит напряжение, скопившееся за последние несколько минут между лопаток с тех пор, как все слова в моей желтой папке исчезли.

– Да, она всегда такой была.

– А вы? Вы тоже богема?

– Я… хотела бы я знать, как…

Пуччини бросает взгляд на Сэма, все это время молча стоящего рядом с нами.

– Может быть, нужно принести жертвы в отчаянной погоне за красотой и любовью.

– Но чем пожертвовать? – Я хватаюсь за возможность разгадать тайну этого места. – Должна ли я голодать и хиреть, как ваши бедные парижские художники? – Я поворачиваюсь к щедро накрытому столу, опровергающему его слова.

– Ах, но врагами изобилия редко оказывается банальная бедность, не так ли? Нехватка, нужда – это не о деньгах. Может, мы не хотим жертвовать временем. Или репутацией. Или самый опасный враг внутри нас – вера в нашу несостоятельность.

Пуччини говорит об изобилии, будто имеет в виду музыку, живопись или рассказы. Или это одно и то же? И отсутствие недостатка в еде, вине и разговорах в Саду связано с красотой на столе с подарками?