Сумерки всеобуча. Школа для всех и ни для кого

Меч – из ножен! Меч изношен,
Но не стерт – остер и тверд.
Гневом лик мой перекошен
Против злых тевтонских орд.

Не пробить кольчуги зерна,

Выдюжит мой верный щит.
Наш союзник – лед озерный
Под пятой врага трещит.

Враг забился как в падучей,

На две части рассечен,
Знали ж, псы, сюда идучи,
Ведали: кто к нам с мечом…

Его увлекают и куда более древние воспоминания:

Подо мною буянят седые валы,
Надо мною ликуют лихие ветра,
Я стою на уступе отвесной скалы,
Я дышу ароматами моря и трав.

Здесь почти осязаема времени пыль,

Здесь прошедшее словно бы чуешь в руках.
Здесь мне море рокочет суровую быль
О былом, о минувших навеки веках.

Здесь как будто у некой незримой черты

Меж былым и грядущим стирается грань,
И все явственней слышу я из темноты
Зов твой дальний, извечная Тьмутаракань.

А вот автора этих строк – юноши из Барнаула – уже нет в живых. Одно из четырех его исторических писем (Ковно, 1915):

«Чавкала под ногами грязь. Лил дождь. За лесом стучали пулеметы. Как тяжело: мы отступали, отступали болезненно, теряя сотни человек. Не хватало патронов – мы шли в штыки. А в лицо нам били немецкие пулеметы, и атаки захлебывались в крови. Немцы добивали нас артиллерией. И мы отступали, истекая кровью через грязные бинты. Надо было прикрыть отступление.

Мне не забыть блеск золотых нитей погона с двуглавым орлом. Полковник размял сигару в пальцах и, внимательно посмотрев на меня, спросил:

– Вам, юнкер, жить не надоело? Только честно.

Как будто бы он знал все. Я вспомнил письмо невесты: "Прости меня, но волею обстоятельств…" и так далее. Невесты у меня не стало.

Вспомнил экзамен в Академию: профессор долго смотрел то на меня, то на мои рисунки, потом с шумом выдохнул струю густого дыма и протянул назад все мои надежды. Вот и жить надоело.

– Это, конечно, лучше, чем иметь дело с жизнелюбивыми гусарами. Суть: мы отходим на Ковно, на северо-восток. Немцы должны пойти на юг. Вы будете прикрывать шестое шоссе.

– Будто мы…

– Вот именно, будто вы заградотряд.

В голове щелкнуло: ну ладно я, а кто спросил тех, кого я сейчас поведу на смерть?

– Вопросы?

– Вопросов нет, Ваше высокоблагородие.

– С Богом, юнкер!

и подумал:

– Кто я? Что мне было предназначено свыше? Хотя теперь все равно. Живым отсюда не выйти.

Едва высунувшись из леса, мы попали под огонь немцев.

– Как эти сволочи здесь оказались? Да еще на грузовиках. По болоту!

Я не знал, что немцы навели гать по старой дамбе посередине болота и теперь косили нас разрывными пулями с машин. А потом примкнули штыки к карабинам и пошли на нас.

Страх льдом заполнил всю мою душу, забившись во все закоулки. Я сунулся лицом в землю, закусив рукав шинели. Но рядом лежали и умирали люди – те самые, с которыми я от самой Казани делил последний сухарь в теплушках, пил водку на перегонах. И эти люди не бежали назад, а, стиснув зубы, ждали врага.

Сначала не спеша, шагом, потом немцы разогнались в своем упорном наступлении, и наш залп – почти в упор – выбил взвод. Потом захлопали одиночные выстрелы, штыки блеснули страшно близко. Я взвел курок. И больше почти ничего не помню. Помню, как мы поднялись в контратаку, как побежали немцы, как я упал, задохнувшись от боли, как замолкли отбитые пулеметы.

Еще помню дорогу в госпиталь. Рядом лежал пленный немецкий унтер-офицер. Из его кармана выпала фотография. Я взял ее липкими от крови пальцами.

– Красивая. Наверное, полячка…

И я вспомнил все. И Берлин, и Ригу, и Москву…

И мне стало жутко больно оттого, что ты была так рядом, а я тебя все время терял… И я искал тебя потом долго… И так и не нашел…

И вечная ночь спустилась на Землю…»

Когда я готовил его к публикации, я заменил всего одно слово – «благородие» на «высокоблагородие». Сам он этого не знал, а подсказать было некому. Но в его возрасте я не мог написать ничего подобного – не только содержательно, конечно, а и просто на уровне знаний. И никого из своих знакомых не помню, кто бы мог. Он – из тех, кто мог бы одной своей личностью спасти честь целого поколения.

И – чуть более поздняя эпоха – глазами девушки из Новосибирска: