Суровые дни

Смотритъ и насмшливо, и злобно, дёргается худымъ плечомъ, кривится угарная злоба въ его подвижномъ усохшемъ лиц изъ синеватой глины, и неподвижно-жутко глядятъ остеклвшiе, разумъ потерявшiе голубые глаза. А, должно быть, очень красивъ былъ и тонокъ чертами. И знакомое въ этомъ потерявшемся, расточившемъ всё чудесное лик: не то Тимирязевъ, не то Сенкевичъ. Онъ сплевываетъ, выворачивая во рту сухимъ языкомъ, глядитъ на заглинившiеся штаны, на кофту, шершавую, съ отсыхающими плёнками глины, потираетъ истрескавшiеся въ кровь бугроватыя руки.

- Ладно! - говоритъ онъ ршительно. - Зачинать такъ зачинать, прикрывать такъ прикрывать, - вчистую! По крайности дтямъ будетъ счастье. Смертною казнью казни, а чтобъ нигд этого духу не было! Ни этой виноградной, жульнической! Ни-чего! Или бы ужъ дозволяй сызнова, самую дешёвую чтобъ. По крайности, вс потравимся и конецъ. А то одно баловство, а сурьозу нту. У меня вонъ три товарища за одинъ годъ пропали. А господа теперь… Барын я Линвёртовой подъ городомъ плиту клалъ и выпилъ-то съ холоду каплю самую… «Пьяница! Дураки, необра-зованные мужики! Работать не же-лаютъ, скандальничаютъ! Всю кухню мн продушилъ, въ квартер пары!» Вонъ меня сейчасъ, что я ей баночку съ масломъ разбилъ, съ ноготокъ-то и масла было… «Вс они воры и пьяницы, вонъ-вонъ-вонъ!» А кто теперь кровь свою отдаетъ, за Росiю, муки примаетъ, а?! Она этого не чуетъ?! Теперь псню какую я слышалъ, одинъ студентъ сочинилъ, Лексй Иванычъ… на дач тутъ жили, на велсипед катались съ барышнями?! А?! Прямо - плакать хочется! «Насъ много, срыхъ, много и вс обречены!» Печи бы её класть - «вонъ-вонъ-вонъ!» Она пообдала, на постелю завалилась, глаза продрала, - картины какiя смотрть похала въ иликтрическiй театръ, или гости къ нимъ пришли, - на моей плит кастрюльки кипятъ-варютъ ей. Какъ она пищей заправилась - хоть бутылку ей становь - одно весёлое развлеченiе для ней, больше ничего, и вреду нтъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» такъ она мн тогда горячо поднесла, - пошелъ, кирпичомъ ей въ парадную запустилъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» А сама съ двумя дилекторами съ фабрики путается. Необразованные, недели-катные! Я бъ её къ себ въ избу спать положилъ ночки на три - запла бы, дали-катная! Нтъ у насъ настоящаго порядку!

- А пить будешь?

Онъ смотритъ на свой кирпичный сапогъ, накрпко, добла закусываетъ губы, лицо напрягается до узелковъ на синихъ сосудахъ, до мелкой дрожи, и говоритъ хрипло, точно бьётъ отрывистыми словами:

- Буду!.. Спиртъ пить буду… всё едино!.. Ослпну, а буду пить!..

Онъ работаетъ скучно, мнетъ пальцами-грабельками мокрую глину, давитъ её, пропуская въ пальцахъ, словно что душитъ, часто икаетъ, дергаясь худыми плечами, и всё проситъ испить воды. Часто третъ лобъ и темя, замазывая глиной, - болитъ у него голова. Уходитъ, безнадежно спрашивая, не осталось ли «настоящей», и въ комнатахъ долго стоитъ дкiй угарный духъ древеснаго спирта.

V

Прiхалъ изъ Москвы мужичокъ Осипъ Клеёнкинъ, разносчикъ, посовтовалъ отслужить молебенъ по случаю избавленiя «отъ лютаго врага». Три года въ деревн не былъ, пропадалъ въ пьянств, шатался «послднимъ кот'oмъ», - видали его однодеревенцы на папертяхъ. А теперь Клеёнкинъ прiхалъ въ синей поддевк, въ хорошихъ сапогахъ и калошахъ, въ мягкой шляп на длинныхъ, какъ у попа, волосахъ и съ зонтомъ.

Ходилъ, попискивая калошами и помахивая зонтомъ, разсказывалъ, что состоитъ въ трезвенникахъ, у братца, что вс у нихъ сёстры и братья во Христ и крпко держатъ крпость свою - хорошую жизнь и трезвость.

- Теперь я бо-гатый! - говорилъ Клеёнкинъ, помахивая зонтомъ. - Я теперь на небо гляжу, крпость вижу. Укрпляйтесь во Христ, братцы!

Вс смотрли на него, какъ на чудо, на его зонтъ, мягкую шляпу и калоши. А ему прiятно было говорить пвучимъ, «духовнымъ» голоскомъ, точно онъ и не Осипъ Клеёнкинъ, торгующiй селёдками и мороженой рыбой, а новый человкъ изъ новой и свтлой Христовой крпости. И волосы его, и зонтъ, и пвучiй голосъ, и ласковые глаза - всё это самое новое и совсмъ изъ другой жизни, радостной и нездшней. Ходили за нимъ бабы и степенные мужики. Только батюшка покосился на волосы и шляпу, одобрилъ молебственное рвенiе, а про «братство» сказалъ:

- Охъ, новизна эта… сбиться можно въ иную крайность. Смотри, Осипъ.

А Осипъ сказалъ, поматывая зонтомъ:

- Мы врага нашего гонимъ, крпость нашу укрпляемъ. Вс мы во Христ братья и сёстры, Христовы воины. Помолитесь, батюшка, съ нами за укрпленiе.

Батюшка опять похвалилъ за рвенiе, взялъ требникъ и поискалъ. Искалъ и не находилъ: на какой случай молебствовать? Дiаконъ посовтовалъ:

- Есть страждущiе… - молитву на всякую немощь?..

- Нтъ, - сказлъ батюшка, - надо торжественнй. Вотъ разв молитву «о сквернородящихъ»?

- Подходитъ по предмету, да…

Батюшка перелисталъ весь требникъ почаевскаго изданiя. - Вдь вотъ, есть же молитва «еже освятити какое-либо благовонное зелiе», а объ избавленiи отъ этого зла… гм!..

Тогда псаломщикъ, который хорошо зналъ по философiи, предложилъ: