Суровые дни

Максимъ за зиму подался сильно. Ещё больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щёки опали и потемнли, бородка пошла сренькими кусточками. Ещё больше, чмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душ его будто передаётся незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невдомая бда, но и не прошло безслдно: батюшка зимой померъ.

- На него и показывало, а невдомёкъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!

Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почт, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда - не получить брату всточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсмъ такъ: попалъ братъ въ плнъ къ нмцамъ.

- Чую - не воротиться, уморять. Вонъ хлбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ - пришли хоть чёрныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нтъ и нтъ.

Максимъ сталъ говорить полушёпотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведённомъ ему въ людской уголк «набито до потолка». У него своихъ семеро, все двчонки-погодки, старшей десятый годъ, да посл братца-вдовца четверо привалило.

Привезла ему ихъ двоюродная тётка - корми. Онъ на нихъ получаетъ двнадцать рублей, на хлбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?

- Поглядишь - сердце сохнетъ.

Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мста откажутъ? А ну, заболешь? А какъ увидитъ урядника, - похолодютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.

И вотъ эта «шутка» волковъ засла въ его маленькой голов.

- Чую, что оправдается. Одна-то ямка ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный. Телеграмма! Чего такое? Барыни нашей брата ранили. А?! Прошло время, отпилили ему ногу, не выжилъ. Докладывалъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ увидала, въ чёмъ суть, что не безъ причины, такъ осерча-ла!.. «Черезъ тебя, все ты накликалъ!» Я накликалъ! Да я думать-то объ этомъ - ничего не возьму! Ну, поглядимъ, чего дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ.

И кажется, онъ вобралъ въ свою тёмную душу вс разсянные по округ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почт, и въ затихающемъ грохот пробгающихъ поздовъ, украшенныхъ берёзками, и въ раскатахъ ночного грома. Они попрыгиваютъ въ сумк скачущаго урядника и въ визгливыхъ треляхъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной псней. И въ чёрныхъ галочьихъ стаяхъ. Ихъ провожаетъ Максимъ пугающими глазами, долго стоитъ и думаетъ о своёмъ.

- Галки-то?.. Я галокъ очень хорошо знаю, какъ имъ летть… Лтошнiй годъ летали, какъ летали… А теперь навали-ло!.. Стало быть, подаются.

Часто онъ уходитъ на большакъ, къ чайной лавк. Странники ходятъ по большакамъ, несутъ всти. А какъ не повришь: бродитъ человкъ по всему свту, всего повидаетъ. То проходилъ странникъ, сказывалъ - не пройдётъ трехъ денъ - не сберёшь трёхъ вещей. То попадались старухи, шли изъ города Лось на Кiевъ, карманы полны однихъ грошей. То попался чёрный мужикъ безъ шапки - шёлъ большакомъ, мотался, а говорить не можетъ. Много чудеснаго проходило по большаку. Такого никогда не было.

Узнали въ сел Максимовы примты, и стали ходить къ нему бабы, сказывать сны. Просили растолковать, что будетъ. Онъ толковалъ охотно, разспрашивалъ, вдумывался, иногда затруднялся и наказывалъ приходить ещё. Подолгу останавливался на одномъ мст и смотрлъ въ землю.

Жена стала называть его тошнымъ и суморошнымъ и просила барыню - постращать.

- Мука моя съ нимъ… ночь не спитъ, глаза пучитъ. Всмъ двчонкамъ волосики пообрзалъ, все ладитъ - волосы сбирать надо, продавать… три рубли за фунтъ платятъ! Что выдумалъ-то! Всхъ почекрыжилъ, теперь ко мн пристаетъ: ржь и ржь ему косу, продавай, а то скоро сть нечего будетъ! А то уставится на печку и бормочетъ, шутъ страшный: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто колдунъ какой. И двчонокъ обучилъ, такъ вс и голосятъ - чурикъ да чурикъ. Жуть съ имъ.

Барыня вызывала Максима и выговаривала, чтобы не смущалъ тёмныхъ людей, что и такъ на душ неспокойно, а онъ ходитъ и выдумываетъ глупости. А Максимъ говорилъ своё, говорилъ затаённо и пугалъ глазами:

- Самъ-то я ничего, а чую, сила въ меня находитъ… людямъ-то говорить надо чего на утшенiе. Сила во мн говоритъ, а я самъ какъ могу?.. А съ чего жъ мн виднiя-то, барыня, бываютъ?

- Барыня даже поблла, - разсказывалъ жен Максимъ про свой разговоръ, - и приказала всё открыть по секрету, какiя бываютъ виднiя. И даже стулъ принесла.