Суровые дни

И намъ такъ весело, - вдь у насъ нтъ никакого горя. Не по насъ плачутъ старыя берёзы: для насъ молодыя, кудрявыя, радостныя. Съ нами он шептались всю дорогу по втерку.

Только на гор, за оврагомъ, въ ещё свтломъ пол, передъ темнющей впереди деревней ночлега, мы разсказываемъ солдату, что пошутили, и монахъ теперь каждый день до будущаго года будетъ поминать Сидора и Тита. И теперь вс смются. Остались позади печальныя берёзы, а впереди - весёлый ночлегъ, старенькiй добрый Угодникъ, которому мы поклонимся и котораго попросимъ о самомъ хорошемъ и радостномъ; впереди молодость безъ конца, ясность безъ края, свтлая неизвстность.

А впереди для насъ, какъ и для всхъ, идущихъ дорогами, насадила жизнь плакучiя берёзы. По дорогамъ стоятъ он, по большакамъ, въ низинахъ и на взгорьяхъ, незамчаемыя, опустивъ уставшiя шумть втви.

Наши берёзы… Въ тихую пору он неслышно плачутъ. Въ втр он безсильно волнуются, безсильно хлещутся и уныло звенятъ. По теб он уже отзвонили, товарищъ дтства. Берёзы твои уже усохли. Уже сыплются въ втр ихъ сухiя, какъ проволочки, безлистыя, по-старушечьи шамкающiя и шуршащiя втки-плети. Мои же ещё позваниваютъ…

Откатились года назадъ, - и нтъ уже будущаго безъ края и неизвстности свтлой. Всё теперь ясно, и опытные глаза, какъ по четкой книг, прочтутъ всё по тмъ же тропкамъ и дорогамъ, проселкамъ и большакамъ, что знаютъ плакучiя берёзы.

II

Это лто живу я на той самой большой дорог, по которой четверть вка назадъ, попрыгивая, бжали мы къ радостному - вперёдъ.

Я узнаю деревни. Он таки-удачно прожили это время: состарились и подновились, и какъ-будто чего-то ждутъ, поглядывая на дорогу. Новые домики ждутъ, а старые немного попятились - надоло смотрть, или чуть наклонились вперёдъ, чтобы лучше видть, что творится на бломъ свт.

Узнаю и давнiя берёзовыя рощи. Окраины ихъ стали строже и уже кое-гд выпустили начинающiя уставать втви-плети: тронуло ихъ годами и дорожнымъ ходомъ; наслушались и насмотрлись людской жизни. А маленькое лсное войско пикъ-елей куда выше подняло своё строевое оружiе и потемнло. Но тропки всё т же, и люди т же, и такъ же бредутъ къ Угоднику. Теперь хорошо знаю, зачмъ бредутъ: и по опущеннымъ головамъ, и по сбивающимся шагамъ, и по согнутымъ спинамъ могу прочесть, чмъ и какъ исписала открывшаяся мн жизнь.

А много ихъ идётъ въ это лто… Много ихъ присаживается на излюбленныхъ примятыхъ мстечкахъ, въ холодочк. Они всё т же, какъ четверть вка назадъ: и молодухи съ ребятами, и старушки въ клтчатыхъ синихъ панёвахъ, въ лапоткахъ, съ дорожными палочками-водилочками, и многознающiе странники. И хочется мн зажмурить глаза и вызвать изъ прошлаго тихiй iюньскiй вечеръ, тихiй, въ жёлтыхъ крапинкахъ по краямъ, прудъ съ купальней у того берега, въ свжую краску пущенный заборчикъ неизвстной усадьбы съ берёзами, съ серебрянымъ шаромъ въ цвтник, на горк, съ террасой въ полотнахъ, съ счастливыми обитателями безмятежнаго уголка, на которыхъ, бывало, смотрли мы отъ пустой дороги.

Зажмуришься, - и вотъ уже перекинулся далеко назадъ: рядомъ, слышу, похрустываетъ сухарёмъ мой товарищъ и устало зваетъ… Вотъ и отстающая заплатка на срыхъ штанахъ, и заслуженная фуражка. Онъ здсь опять, на большой дорог. А по лвую руку солдатъ стягиваетъ сапогъ, чтобы перетянуть подвёртки, и кряхтитъ надъ ухомъ. А сейчасъ впереди оврагъ и пещерки, будемъ пить изъ святого колодца, а тамъ, на горк, деревня ночлега, а тамъ Угодникъ, а тамъ… ясность была безъ края…

И самая та кукушка!..

Открылъ глаза: нтъ ничего, только дорога да кукушка.

Вижу я маленькiй крестъ часовни. Берёзы уже доросли до него. Вижу и самые т пещерки, и покосившiйся шатёръ колодца. Здравствуйте, сумрачные свидтели далекаго iюньскаго дня, яснаго дня дтства! Вы, конечно, сейчасъ откроете мн чудесную, полузабытую страницу изъ недочитанной ещё до конца книги…

Я оглядываю до лоску затертую длинную скамью у пещерки, - не найду ли царапинъ отъ нашихъ перочинныхъ ножей. Нтъ царапинъ; зарзано и затёрто всё, и ничего не поймёшь въ перескающихся чертахъ десятилтiй. Но что же ещё тутъ есть оставшагося отъ насъ? Вы ли это, далекiя берёзы?!.

Отъ часовни черезъ дорогу движется на меня уцлвшее отъ тхъ дней живое - горбатый монахъ. Онъ сдой, но это, конечно, онъ: ещё поглядыватъ кой-гд рыжинка. Четверть вка сторожилъ онъ не останавливающiйся людской потокъ. Передъ его глазами прошли сотни тысячъ, миллiоны ищущихъ утшенiя. Въ книгахъ его занесены краткiе знаки робкихъ надеждъ и затаённаго горя. А въ немъ, быть-можетъ, ещё таятся смутно наши юныя отраженiя.

Мн хочется спросить: помнитъ ли онъ насъ, помнитъ ли тихiй вечеръ, радостную бабу съ ребёнкомъ, Сидора и Тита, - ясный день нашей жизни?