Суровые дни

- Чего было-то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одноей деревн, въ нашихъ мстахъ… баба померла, изба осталась. Ну, заколотили её, потому унаслдниковъ нту. Годовъ десять заколочена и заколочена. Вотъ и видютъ, ночное дло… огонёчекъ въ изб-то… теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшёлъ - нтъ ничего. Вотъ тотъ самый человкъ и говоритъ… дерзкай былъ: «все дознаю, сбирайте мн три рубли». Собрали ему три рубли… дверь отпёръ, вшёлъ. Ночевать остался. На печь залзъ, стерегётъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышитъ… три человка вошедчи, а не понялъ… дымъ-пламень! Сли за столъ. Одинъ такъ говоритъ: «жалко мн народъ православный, хрестьянскай… Мечь мой за него, точу - не готовъ». Другой говоритъ - пущай Егорiю молются. А третiй говоритъ - пущай Ивану-Воину молются… А энтотъ опять говоритъ - а бол всего пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорятъ: «Хистратигъ Михаилъ, когда войн конецъ, укажи строкъ-время… Жарко намъ отъ свчей-ланпадъ». А Христратигъ говоритъ: «сперва дайте мн энтого мужика, на печи лежитъ - стерегетъ, волю Божiю дознаетъ! Не дадено никому знать, супротивъ времю итить! Да-а… Придетъ пора - поску, кого знаю».

- Да-да-да… Значитъ, намекнулъ! - сказалъ мужикъ с порзаннымъ пальцемъ и погрозилъ куколкой. - Не дознавай…

- Такъ мужикъ и затрёсся. А его манютъ: иди, мужикъ, не бось… хитрость твою знаемъ! Всталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мёртвъ… три рубли въ кулак зажата… Вотъ и говорятъ: «злата-серебра у тебя три рубли въ кулак зажата… люди кровь свою проливаютъ-зачищаютъ, а ты што? Показывай три рубли!» Мужикъ рознялъ кулакъ, видютъ… три рубли. «Дайте, говоритъ, ему ещё, пущай носитъ». Тутъ энти ему ещё два рубли приклали, рука-то и зачижалла… «Ступай, говорятъ, съ Богомъ… въ кулак у тебя вся судьба… придётъ время - откроется. Крпше только держи!» Вотъ мужикъ и зажался, къ грудямъ придавилъ… и нтъ ихъ, сокрылись. Поутру вытащили… какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходитъ… Пытали разымать-то, анъ н-этъ! и пять рублей съ имъ, а побирается…

- На каменный домъ и соберетъ… - сказалъ чайникъ. - Къ уряднику бы, онъ бы ему разжалъ!

- Выходитъ, Хистратигъ-то за насъ… - сказалъ одинъ изъ мужиковъ. - Энти-то его не уважаютъ, а…

- Какъ такъ, не уважаютъ! - отозвался чайникъ. - Онъ и у татаровъ знаменитъ!

- Онъ-батюшка на всю землю извстенъ… - сказалъ старичокъ. - А бол къ нашей вр прислоняется.

- А скажи - Иванъ-Воинъ! - погрозился мужикъ пальцемъ-куколкой. - Они его никакъ не считаютъ! Нмецъ у насъ на завод праздники держалъ хорошо. Какъ праздникъ… сейчасъ детъ пиво закупать. Ужъ ему на праздникъ дв бочки навсягды привозили.

Наконецъ, разошлись. Посушился и ушёлъ старичокъ. Чайникъ опять привалился за прилавокъ. Парень поигралъ-поигралъ и ушёлъ спать за переборку. Въ чайной затихло. Часики только постукивали да постёгивало дождемъ въ окошки.

II

Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашёлъ по дорог изъ города мужикъ. Узелка уже не было, только моталась на рукав вязка смокшихъ баранокъ. Слъ къ окошку, поглядлъ на короля Альберта, на баранки и сталъ жевать. Изъ жилой половины вышла хозяйка, худощёкая, невесёлая, будто заплаканная, одтая по-простому - въ чёрномъ платк, какъ пожилая черничка. Поставила чайники и ушла къ себ.

Въ образномъ углу, подъ окошкомъ, сидлъ надъ газетой прозжiй торговецъ-галантерейщикъ - его лошадь мокла у коновязи - и громко вычитывалъ, водя пальцемъ и передыхая. Его сиплый голосъ гулко отдавался въ безлюдной чайной: «… и заявилъ… парламенту… что разъ дло идетъ о спасенiи… цивилизацiи… Европы»!.. Да-а…

Мужикъ глядлъ подъ рябины: съ красныхъ кистей сочилось; въ луж полоскались утки, пощелкивали носами. Въ неб несло полныя дождя тучи. А за спиной точилъ и точилъ будто жалющiй голосъ, прерываемый вздохами: «… могутъ измнить положенiе… державъ!..» Да-а…

Противъ торговца сидлъ старикъ въ полушубк и слушалъ, преклонивъ голову.

- Въ город чего слышно? - спросилъ проснувшiйся чайникъ.

Мужикъ не отозвался. Онъ сидлъ, подпёршись кулакомъ, и глядлъ въ рябины. Шевелилась его борода: жевалъ.

Пришёлъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, - высокiй, грузный, прозвищемъ Чугунъ. Сизо-багрое было у него лицо, безбородое, съ низкимъ лбомъ, книзу шире; и руки были сизыя, налитыя. Стекало ручейками съ его кожаной куртки. Онъ вытеръ клеёнчатымъ картузомъ ручейки, обстучалъ грязь, - даже зазвенло на полкахъ, - и заговорилъ, какъ въ ведро:

- Кака погодка-то! Чисто ты заяцъ, съ красными ухами… - посмялся онъ чайнику, - и морду перекосило! По душу твою пришёлъ.

Стали пить чай.

- Выворачивай потрохи-то изъ шкатунки. Нался на сн ноншнiй годъ… Снцо-то твоё, сказывааютъ, и за Варшавой дятъ, чихаютъ!

- Много сказываютъ! - плаксиво сказалъ чайникъ, помуслилъ палецъ и сталъ пересчитывать бумажки. - По ноншнему времени жалть человка надо. Руки-то чего стоютъ!

Приказчикъ согласился: да, тсно съ народомъ стало.

- Харчи даю, прямо… знаменитые! Чай три раза… - два съ пол-тиной! - плакался чайникъ, пересчитывая ещё разъ. - Ахъ, какъ жалть человка надо по ноншнему времени!