Суровые дни

Мн хочется спросить его, почему же онъ такъ мало измнился, почему говоритъ такъ скучно, почему ещё свже его лицо, когда такiя обвислыя стоятъ берёзы, покривился шатёръ надъ колодцемъ, и потускнлъ крестъ часовни? Вдь, я же такъ хорошо знаю, что погорчла даже трава вдоль тропокъ, что всё здсь напитано горечью скорби и горя. А всё ещё ясны глаза монаха, словно не коснулся его длинный-длинный, скорбный людской потокъ. Нтъ, это - не братъ Симеонъ, тихо уснувшiй отъ людского горя… Но я всё же хочу его растрогать, хочу заглянуть глубже и въ свою душу.

- Вы, вдь, здсь давно… лтъ тридцать? Вы ещё не забыли брата Симеона?

Да, онъ здсь давно, чуть помнитъ Симеона и совсмъ не помнитъ, отчего тотъ померъ. Онъ не знаетъ уже, и отчего такими обвислыми стоятъ берёзы. Онъ всё забылъ и настойчиво предлагаетъ мн купить свчку и посмотрть пещерки. Нтъ, я не хочу глядть ихъ. Я спрашиваю себя, - можетъ-быть, это - все сонъ, что было тогда, и это я самъ выдумалъ, что плачутъ берёзы. Можетъ-быть, всё мертво - берёзы не плачутъ, и нтъ текучаго по дорогамъ горя…

А вотъ и часовня.

На этихъ чугунныхъ плитахъ стояли мы въ разбитыхъ дорожныхъ чуняхъ. На этомъ окн лежала раскрытая книга. Лежитъ и теперь. И тотъ же надтреснутый бой дешёвыхъ часовъ на стнк…

Монахъ строго смотритъ, словно спрашиваетъ, чего мн тутъ надо. А я оглядываю стны, я силюсь сдлаться маленькимъ, вспомнить усталость въ ногахъ и невозвратимую легкость въ сердц, плачущую старушку, бабу съ ребёнкомъ, который спитъ за холстинкой, и заросшее сизыми волосками лицо солдата. А тихiй вечеръ заглядываетъ въ часовню изъ-подъ берёзъ.

- Дайте книгу.

Да, самое то - за упокой и о здравiи… Опять «безымянные» младенцы, «заспящiе» младенцы, заблудшая двица Анна, утопшiе и погорвшiе и - просто рабы Божiи; но всё потонуло въ новомъ и страшномъ своею численностью. Я вижу одно и одно - убiенные воины. Ихъ занесло сюда и несётъ каждый день дорожнымъ бабьимъ потокомъ. Они заполняютъ страницы. Монахъ и его товарищи скачущими и четкими почерками заносятъ ихъ въ эту придорожную книгу.

Да, теперь куда больше идетъ народу, и куда больше даютъ на поминовенье.

- И плачутъ?..

- Конечно, плачутъ… А вы не впишите?

Есть у меня кого бы я могъ вписать. Когда-то стоялъ онъ здсь, не думая, гд и какiе грани положитъ жизнь на его пути. Если бы монахъ былъ другой, если бы онъ мягко и любовно смотрлъ, если бы не выжидалъ такъ ясно, не дамъ ли я ему на поминовенье! Если бы онъ опять по-тогдашнему разсказалъ о людскомъ гор, которое бредётъ по дорогамъ… Тогда бы я многимъ съ нимъ подлился. Но онъ такой чёрствый, такой чужой.

Я перелистываю страницы придорожной книги:

- А прежнiя гд?

- Нарушены, - гвооритъ монахъ.

Прежнiя книги нарушены, и я уже не увижу знакомаго почерка, милыхъ Тита и Сидора и вереницы младенцевъ, имечки которыхъ съ такой любовью и радостными надеждами по нскольку разъ повторялись неумющими писать матерями и такъ спшно-скрипуче заносились монахомъ въ отдлъ «о здравiи». Теперь и они нарушены. Они рушатся часъ за часомъ, невдомыя никому, переходятъ незримо съ лвой страницы на правую, и уже сплошь чернютъ страницы, принимающiя «убiенныхъ». И рушатся съ ними жизни поколнiй.

Я выхожу изъ часовни, подымаюсь на взгорье. Вонъ мстечко, гд мы отдыхали передъ деревней ночлега. Ещё тогда сошлись тамъ три-четыре развсистыя берёзы. Стоятъ и теперь. Я долго сижу подъ ними, на примятомъ мстечк, спрашиваю, - узнаютъ ли он меня; помнятъ ли плохо одтаго мальчугана, который всё пытался разложить у ихъ корней огонекъ и котораго теперь уже нтъ на свт. Я молчаливо разсказываю о немъ: онъ сталъ большимъ, съ сердцемъ мужественнымъ и честнымъ… Теперь онъ лежитъ въ неизвстномъ далёкомъ пол, куда не найти дорогъ, братски-рядомъ съ тысячами другихъ. Берёзы ихъ знаютъ: они проходили здсь мальчуганами, матери носили ихъ на рукахъ къ Угоднику, чтобы выпросить для нихъ лучшей доли. Берёзы знаютъ, за что они тамъ легли. Он всё знаютъ… Он заглядываютъ и въ мою душу, тянутся слабющими втвями, чтобы перерыть въ ней чистое и тёмное…

Шепчутъ он. Не то молятся, не то плачутъ… Позваниваетъ въ нихъ втромъ.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГ

I

Дождливымъ iюльскимъ утромъ зашёлъ въ чайную на большой дорог высокiй, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только блые чайники да груда баранокъ на прилавк.

- Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, - заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ. - Не ждано, не гадано - сыскался!

Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, - другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:

- Кто ещё у тебя сыскался?

- Да сынъ… Пять мсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плну!

- Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… - позвалъ чайникъ и пошумлъ баранками.